Елена Арсеньева - Звезда моя единственная
Однако остановить рассвирепевшего Лемана было невозможно. Он пер на Гриню и девушку, как разъяренный медведь, да еще орясину какую-то выхватил из угла и взмахнул ею:
– Обокрасть меня вздумали? Секреты мои вызнать? Тайный инструмент выкрасть? Сами фокусничать задумали?
Хоть и не вовремя, но мелькнула у Грини мысль – отчего же сейчас говорит Леман по-русски совершенно обычно, не рыча и не придыхая, как положено немцу? Видать, был он таким же Леманом, как его гологрудая – русалкою.
– Бежим! – крикнула девушка. – Он убьет нас!
И кинулась прочь из балаганчика, схватив Гриню за руку. Он тупо перебирал ногами, думая лишь об одном: она держит его за руку! Она хочет спасти его!
Конечно, они неминуемо застряли бы в толпе и быть бы им поколоченными Леманом, если бы девушка не приметила какую-то боковую дверцу, в которую и шмыгнула, таща за собой Гриню.
Они на миг ослепли, вдруг очутившись не в полутемном балагане, а на улице, ярко освещенной солнцем. И, словно этого было мало, там и сям горели костры.
Вокруг теснился народ, а желающие перескочить через огонь разбегались – и, сильно оттолкнувшись, взлетали в воздух. Вместе с парнями прыгали и девки, повыше подобрав юбки, чтоб не занялись, и веселя публику зрелищем своих голых ног. С одной из них свалился башмак, угодив прямо в середину костра, и девушка с громким плачем бегала вокруг, пытаясь вытащить его палкой, словно печеную картошку.
– Вот вы где! – взревел позади Леман, и Гриня, на миг обернувшись, увидел его налитые кровью глаза. Фокусник здорово напоминал взбесившегося быка, а орясина в его могучих руках по-прежнему готова была разить направо и налево.
И слишком тесно толпился вокруг народ, чтобы можно было скрыться в толпе.
– Прыгай! – вскричал Гриня, толкая девушку вперед.
Она оглянулась, блеснула голубыми глазами, в которых не были ни тени страха, словно она не понимала опасности, а если понимала, то опасность эта только веселила ее, и, почти не разбегаясь, сильно оттолкнувшись, бросилась вперед и вверх. Но она не подобрала юбку, и Гриня в ужасе увидел, как взметнувшееся пламя охватило ее ноги… Он с криком бросился вперед, и прыжок его был так стремителен, что он своим телом толкнул ее, заставил пролететь еще дальше от костра. Они вместе упали на землю, и Гриня принялся сбивать пламя с ее одежды и с испугом заглядывать в лицо: не обожгло ли красу ненаглядную?
Но нет, она была невредима и даже смотрела по-прежнему без страха, улыбаясь так, что у Грини с перебоями забилось сердце, и он снова потянулся к ее губам, к белой нежной шее, видной в разорванном вороте розовой кофты. «Когда ж это я порвал ее?» – с мимолетным изумлением подумал он, но тотчас забыл об этом.
Грозный крик Лемана донесся до него, и Гриня очнулся. Вскочил, поднял с земли девушку, поставил на ноги, схватил за руку – и кинулся бежать, таща ее за собой. Она сбивалась с ноги, пищала что-то, не поспевая за ним, хохотала, и смех этот обессиливал ее, и тогда Гриня подхватил ее на руки. Она была легка, словно пушинка, но при том не кожа да кости, а мягкая, пухленькая во всех местах, которым надлежит у девицы быть пухленькими, и руки Грини горели, касаясь ее.
Не вдруг сообразил он, что вроде никто больше за ними не гонится, а руки горят потому, что обжег их, когда ее занявшуюся одежду гасил.
Поставил ее на ноги, оглядел:
– Обгорела? Больно тебе?
Белое плечо было обнажено и окружено обугленным краем ткани, юбка тоже сильно обгорела по подолу.
Она подняла изящную ножку – башмачки, каких Гриня в жизни не видывал, были целы.
– Кажется, у меня ничего не болит, – сказала она удивленно, – как будто огонь меня не коснулся, вот странно, правда?
– Неопалимая купина, – пробормотал Гриня, улыбаясь.
Она улыбнулась в ответ, потом оглядела себя – и словно бы лишь сейчас заметила обгорелую юбку и свое голое плечо.
Она пробормотала что-то… с изумлением Гриня узнал два слова. Которые очень часто произносил в Дороховке Шарль Ришарович, мсье Парретоле: «Mon Dieu!»
Но, наверное, ему послышалось. Откуда бы ей было знать эти слова? Хотя, коли она во дворце прислугою… небось слышала от господ.
– Как же я вернусь? – девушка растерянно смотрела на Гриню. – Как же я войду во дворец?!
Ага, смекнул он, значит, боится своих господ, суровы они, видать.
Да… Небось высекут ее за то, что одежду теперь только выбросить.
Ну нет! Он этого не допустит!
– Как тебя зовут? – спросил он, улыбаясь, потому что познал вкус ее губ, а имени еще не знал.
– Мэ… Маша, – ответила она с запинкой. – А тебя? – спросила она и тоже улыбнулась, потому что уже познала силу его объятий, а имени еще не знала.
– Григорий, Григорий Дорохов, но чаще меня Гриней зовут.
– Гриня… – повторила она с неописуемым выражением в своих говорящих, манящих глазах, и у него закружилась голова, и руки снова потянулись к ней, но тут ее маленький ротик жалобно скривился: – Да что же мне теперь делать? Как же быть?
– Не бойся, – сказал Гриня, – мы купим тебе новую одежду. Нынче лавки в Гостином дворе открыты. Нарядим тебя, как куклу…
– А у тебя деньги есть? – спросила Маша, доверчиво на него глядя.
– Деньги? – Гриня похолодел, сунул руки в карманы.
Там было пусто.
– Я все истратил, – пробормотал он со стыдом. – Пироги ел, сбитень пил, билет вон взял в балаган в один да в другой… в церковь заходил, свечки ставил за упокой и во здравие…
– А я без билета в балаган прошла, – похвасталась Маша. – Я деньги вообще забыла взять!
– Да как же ты попала туда?
– А помнишь дверцу, через которую мы бежали? – усмехнулась Маша. – Через нее я и пробралась. И вместо того, чтобы попасть на представление, угодила прямиком в твои объятия.
– Вот уже второй раз ты из дверцы потайной выскакиваешь, а я тут как тут, – пробормотал Гриня.
– А первый раз когда был? – удивилась Маша.
– Минувшей зимой. Как раз на другой день после Сретенья пришел я в Петербург. Вокруг Зимнего дворца ходил да диву давался. И вдруг дверца в стене открылась, и…
Она всплеснула руками:
– Так это был ты?! Тогда зимой? А потом, этой весной, – это был ты на стене Исаакиевского собора?!
– А это была ты?!
И снова они бросились друг к другу, да недовольное покашливание толстого монаха, побрякивавшего монетами в кружке для сбора пожертвований, заставило отпрянуть.
– Мне нужно спешить, – с отчаянием сказала Маша, – я не могу задерживаться!
– Бежим! – схватил ее за руку Гриня, и они со всех ног понеслись по Садовой улице.
Когда Гороховую пересекали, мелькнула у Грини мысль повернуть направо, привести Машу в касьяновский дом, попросить приюта и помощи… но так стало ему вдруг жалко Палашеньку! Ведь лишь только увидит она Машу, вмиг прочтет, что у Грини на лице, в глазах написано. Ему чудилось, что у него посреди лба клеймо стоит, что всякий с первого взгляда может угадать его любовь, его счастье, его надежду, его грех, о котором он мечтал и до которого дошли бы они с Машей там, в балаганчике, если бы не выскочил разъяренный Леман. Нет, не мог он причинить Палашеньке такую боль. А потому не свернули они с Машей на Гороховой, а побежали дальше по Садовой.
