На осколках разбитых надежд (СИ) - Струк Марина
Что могло быть большим доказательством ее вины тогда, чем собственное недавнее признание в нападении на нее шупо? Признание, в котором было больше скрытого все же, чем должно быть в таком случае.
Она была виновна. Она обманывала его. Предавала его. Каждым словом. Каждым жестом. Но он все равно не мог позволить, чтобы ей причинили вред, чтобы хотя бы волос упал с ее головы или пролилась хотя бы капля крови. И был готов на все, чтобы отвести от нее гестапо…
Сейчас это воспоминание всплыло из глубин памяти со всеми подробностями и ранило не менее больно и остро, чем тогда.
Ужасная особенность амнезии, как он понял с недавних пор — переживать заново забытые моменты. Даже те, которые разум с удовольствием затолкал подальше в самые дальние углы.
Сердце искало оправдания. Даже когда Рихард нашел в тайнике вместе с запрещенными книгами карту, сердце до последнего вело борьбу с разумом. Все твердило, что это просто какая-то ошибка. Что его хрупкую и нежную Ленхен просто заставили предать его той весной. Разве иначе она бы смогла? Понимая, чем грозит ему это предательство. Его ждала смерть в двух случаях из трех. И глупо было бы ожидать, что наступит тот самый благоприятный, третий из всех альтернативных, когда группа шпионов томми была раскрыта еще тогда, в начале мая этого года.
— Вы знаете, что это такое? — именно таким был первый вопрос следователя на следующий день Рихарду, когда его провели узкими тюремными коридорами в уже знакомый кабинет. В ту ночь ему впервые удалось выспаться. Измученный приступами головной боли, от которой спасся только тем, что разорвал на полосы грязную простыню, смочил в ледяной воде в тазу для умывания и замотал голову, Рихард заснул почти сразу же после этого холодного компресса. Надзиратели словно решили, что с него хватит и мучительной мигрени, потому оставили его в покое, к его удивлению.
— Есть какие-нибудь предположения? — снова задал вопрос следователь, когда Рихард промолчал, глядя на небольшую стопку из листов бумаги, которую положил на стол эсэсовец. И только когда ответил, что не имеет понятия, следователь с явным удовольствием затронул нежеланную почему-то для Рихарда тему Восточного фронта.
— Это рапорты некоторых ваших сослуживцев в Остланде. Признаюсь откровенно, прочитать их было занятно.
— Я здесь из-за преступления против местного населения на Востоке? — не мог не спросить Рихард, следуя настойчивой мысли об убийстве мальчика, которое недавно появилось в его голове и не оставляло его в покое.
— В Остланде нет иных преступлений, кроме нарушения присяги рейху и фюреру, — резко ответил гауптштурмфюрер. — Но могу сказать, что вы бы определенно вернулись с Востока майором, если бы не было вот этих бумаг. Вы знали о наличии этих рапортов? Подозревали, о чем сообщали ваши товарищи по полку?
Нет, Рихард не подозревал. Для него казалось немыслимым, что кто-то мог пойти за спиной другого в гефепо и написать рапорт, выплескивая на бумагу сведения о чужих поступках. Донос. Аккриминация. Сигнал о каком-то нарушении. Как ни назови это, смысл остается один. Тот, кто поднимался с ним бок о бок в небо, кто сражался против русских, кого, вполне возможно, он прикрывал от очереди, привлек на его голову внимание гестапо. Подобное выбивало из равновесия и больно ударяло по вере в сослуживцев, с которыми вместе вставал на линию огня раз за разом.
— Не имею понятия, — честно признался Рихард, сохраняя привычное хладнокровие, чтобы не показать, насколько он задет одним наличием этих бумаг, даже не зная об их содержимом. Эти листки оскорбляли мундир люфтваффе своим существованием. И должно быть действительно что-то из ряда вон, иначе…
— Вы же знаете, мои травмы порой…
— Да-да, — отмахнулся нетерпеливо следователь с явным неверием в голосе. — Помню про вашу амнезию и в который раз удивляюсь, как это удобно. Что же, давайте вместе освежим с вами память о вашем пребывании на Востоке.
Почему-то именно этот отрезок остался большим туманным пятном среди остальных облаков памяти Рихарда. И он чувствовал, что не особо стремится восстановить прозрачность этих моментов. Особенно при том воспоминании о русском мальчике и его крови на своей коже. Но выбора не было, потому он изо всех сил напряг мозг, пытаясь вытащить из глубин памяти события начала этого года.
Рихард помнил, что прибыл в Остланд не сторонним транспортом, а лично перегнал самолет, поступивший с завода в Варнемюнде. Новая модификация. «Густав». И тут же ударило невероятной остротой воспоминанием разговора с дядей во время ужина в столовой. И взгляд Лены, собирающей посуду на поднос, который он то и дело ловил.
Внимательный и цепкий. Выдававший ее явный интерес к деталям разговора, как он сейчас вдруг осознал. К заводу, на котором собирались новые самолеты люфтваффе.
Он настоящий идиот. Весь вечер, как последний кретин, он думал о своем сюрпризе, который приготовил ей — ключ от бального зала как места для занятий балетом. Чтобы подарить ей возможность получить обратно свое утерянное будущее на сцене. А она в это время старательно запоминала каждое слово, произнесенное им, чтобы позднее передать своим британским союзникам. Ему несказанно повезло, что мама уговорила выехать позже, иначе он бы непременно попал под бомбардировку британцев, обрушившихся тогда как саранча на эту область Балтийского побережья. Из-за того, что он был слишком откровенен и открыт. Из-за того, что слишком доверял ей.
— Удивительно, но ваш первый же день отметили в рапорте, — отметил следователь, беря в руки одну из бумаг. Своими словами возвращая Рихарда из прошлого, причинявшего невыносимую боль, в настоящее. — Вы отказались выполнять приказ…
— Это не был прямой приказ, — к облегчению Рихарда, его память вдруг заботливо подсказала, на что именно намекает гауптштурмфюрер вкрадчивым тоном. — Я спросил об этом и получил прямой ответ от командира полка. Мне была предоставлена полная свобода действий, а озвученное было лишь рекомендацией, которую я отверг вследствие того, что видел в ней прямую угрозу своим товарищам.
Рихард помнил, что прибыл на аэродром не в лучшем настроении. И как старался не думать о том, что каждый чертов день, проведенный в Остланде, показавшимся ему тогда мрачным, серым и полным противной слякоти, в которую проваливаешься стоит только сойти с плит летной площадки, отдаляет его от Ленхен.
Глупец! Тогда ему казалось, что они оба так открыты друг перед другом… что каждый только и думает о другом…
Но то, что случилось в штабе полка вовсе не было связано никаким образом с его русской и чувствами к ней. Это полностью противоречило его собственным принципам, в которых он был воспитан, которые впитал в себя как наследник старого прусского рода.
Как выяснилось, Рихарду отводилась роль «зондер-егера», своего рода, охотника за русскими летчиками. В редких случаях, это могли быть обычные «Иваны», но чаще всего — опытные асы, о которых доносила разведка. Он не мог вылетать вместе с остальными немецкими летчиками, а только в исключительных случаях, которые сочтет подходящими для «охоты». Предполагалось, что приманкой для такой охоты станут его коллеги, а сам он будет атаковать внезапно, выходя из-за облаков или со стороны солнца в зависимости от погодных условий.
— Прошу прощения, я должно быть плохо расслышал, — переспросил Рихард тогда, с трудом веря в то, что ему озвучивают сейчас. И когда убедился, что не ошибся, вспылил, не узнавая самого себя в том резком монологе из-за несвойственной ему горячности.
Нет, он не будет нападать из-за угла, как какой-то бандит из подворотни. Небо не позволяет подлостей, а воздушный бой — это дуэль, так их всегда учили в летной школе. Летчики — элита рейхсвера, а не обычная пехота, чтобы действовать такими подлыми методами. И уже тем более, он не станет подвергать риску своих товарищей по полку, используя их как наживку. Он прибыл сюда сражаться с русскими наравне с ветеранами неба и новичками, недавними выпускниками летной школы. Он приехал, чтобы встать во главе своей эскадрильи и вместе с ней вылетать в бой. И так должно быть.
