На осколках разбитых надежд (СИ) - Струк Марина
Могло ли быть так, что он совершил преступление против гражданского? И потому он находится здесь, в стенах этой военной тюрьмы, где за ним с противным лязгом закрыли дверь камеры с маленьким окошком? И где это произошло? Вряд ли это была Сицилия с ее удушающей жарой или Тунис, где местные мальчишки были так непохожи на того мальчика из видения.
Значит, Восточный фронт…
Остаток дня, пока сигнал не возвестил о том, что тюрьма погружается в сон, Рихард провел в полном одиночестве и в попытках вытащить из памяти что-то еще, помимо тела мальчика у своих ног, звука выстрела и крови на своем лице и мундире. К его удивлению, его оставили в покое на эти долгие часы. Только изредка отодвигалась задвижка в оконце, и в камеру заглядывали чьи-то глаза. Да принесли ужин — вязкое тягучее варево и жидкий эрзац-кофе, к чему Рихард даже не прикоснулся из брезгливости.
Но все попытки вспомнить что-то новое были безуспешны. Только разболелась адски голова от этих усилий. Как обычно, заломило в затылке и висках и затошнило от этой боли. Но подходить к грязному клозету Рихард не желал — лежал на неудобной узкой кровати и боролся с этим приступом, как мог, сдавливая виски и кусая ткань рукава в особо жестоких наплывах боли. Этот приступ затмил все остальное и заставил отбросить в сторону попытки вспомнить хотя бы что-то еще из пребывания на Восточном фронте, кроме воздушных дуэлей с «Иванами», непролазной грязи под ногами, невероятной красоты природы — моря и гор, над которыми так часто пролетал, и моментов, когда падал с неба.
Это случилось дважды. В первый раз у него случилась авария двигателя, и машина стала полностью неуправляема. Но он до последнего не выводил ее из боя, Рихард точно помнил это, потому что…
О Бог, в этом бою погиб Лютц! О Бог! Одно дело, когда ты просто вспоминаешь, что твой друг погиб как строчку из газеты. Просто знание и все. И совсем другое, когда ты снова переживаешь это, как наяву!.. Когда перед глазами снова проносится тот жуткий момент, когда видишь, как загорается в воздухе машина, как Лютц выпрыгивает из кабины, и как кружат вокруг «Иваны», которых ты никак не можешь отогнать, потому что собственная машина не слушается твоих рук. Ты ничего не можешь сделать! Не захотел отпускать без себя группу… вылетел, несмотря на предупреждения механика… не смог спасти…
Рихард вспомнил, как с трудом собирая остатки сил и превозмогая боль, шел неровной походкой по дощатым переходам на аэродроме, перекинутым мостками над грязью. Его только-только привезли на землю, подобрав из вод Черного моря, болтающегося как чертов поплавок. Он наотрез отказался ехать в госпиталь, понимая, что не успокоится, пока не увидит Лютца, упавшего с высоты камнем вниз, на побережье, из-за того, что парашют был пробит очередью. До последнего оставалась надежда, что Лютц жив. Пусть перелом позвоночника, пусть инвалид, но живой!..
Самое страшное — это когда тело уже не держит формы из-за того, что практически все кости скелета сломаны, и когда во рту не остается целых зубов. Вроде бы на вид, все тот же человек, но его даже сложно поднять с земли и переложить на носилки, потому что это уже не человек, это просто мягкая масса…
Лучше бы он никогда не вспоминал этого! Не в таких деталях!
Лучше он будет помнить, как они все — Лютц, Вальтер и он сам — когда-то, еще будучи фенрихами, так горячо мечтали о боевой славе, о свободе полета, о мощи истребителей, о популярности у женщин. Как почти не дышали во время тренировочных полетов друг друга — курсанты нередко совершали ошибки и разбивались, поэтому со смертью, караулившей в небе летчиков, они познакомились рано. Как вместе с Вальтером волочились за француженками и пили коньяк во Франции, как вместе поднимались в небо в одной связке, сбивая томми. Как с Лютцем играл в снежки во дворе Розенбурга и слушал поздравительный марш по случаю своего юбилейного вылета, стоя плечом к плечу с ним в окне глиняной развалюхи, которую отвели под казармы в России…
Они пришли ночью, когда Рихард только-только заснул, измученный головной болью из-за горя от пережитой заново потери. Лязгнул ключ в замке, громыхнула дверь, застучали сапоги по бетонному полу. Рихард даже не успел ничего сообразить, как его стащили с жесткой кровати и бросили на пол.
— Встать! — последовал резкий приказ. — Назвать свое имя и преступление против рейха!
Рихард поднялся на ноги перед этими огромными и плечистыми унтершарфюрерами. Назвал свое имя, но вот в ответ на второе требование промолчал, пока не понимая, по какой именно причине оказался в этих стенах, но твердо зная, что пока следует молчать. За это его дважды ударили — сначала в грудь, потом в живот, лишая на мгновения возможности дышать.
— Не называй чин, потому что здесь ты не имеешь права зваться майором рейхсвера! Назови свое преступление против рейха!
Унтершарфюреры возвращались дважды за эту ночь, и дважды все повторялось — те же самые вопросы и избиение — аккуратное, не наносящее сильных травм или переломов, но ощутимое, кровоподтеками разливающееся по телу под грязной уже рубахой. Они явно знали о его недавних ранениях, потому что били целенаправленно в тело, стараясь не попасть в голову. Один держал за локти, выворачивая руки, а второй профессионально отвешивал удары, как заправский боксер «груше» в тренировочном зале. Не в полную силу, как сказал на прощание один из унтершарфюреров. Чтобы пока просто показать, что ждет впереди в «основном меню».
Когда за окном уже было светло, Рихарда, провалившегося в глубокий сон под утро, снова разбудили грубыми толчками, нацепили на руки наручники и толкнули к выходу из камеры, даже не дав ему минуты, чтобы оправиться и привести себя в порядок. После долгих переходов по коридорам форта мимо камер с маленькими оконцами и решетчатых дверей его привели в комнату допросов, где ждал уже следователь — гауптштурмфюрер с узким бледным лицом и аккуратно уложенными бриолином темными волосами. Он сидел за единственным столом в комнате, прямо под портретом Гитлера, и просматривал бумаги из папки, лежащей перед ним.
— Доброе утро или, вернее, уже день, — посмотрел на циферблат наручных часов тот. Рихард понял по яркому свету, проникающему в комнату через окошко почти под самым потолком, что сейчас действительно могло быть за полдень. — Ну, что вы в самом деле, Хольст? Майора да в наручники! Снимите немедленно!
— Располагайтесь, майор, — указал офицер на стул по другую сторону от стола, за которым сидел, когда унтершарфюрер, знакомый Рихарду по прошлой ночи, расстегнул металлические браслеты на его запястьях. — Надеюсь, вам будет удобно. Как устроились? Как провели ночь? Не желаете ли закурить? А, совсем позабыл. После травмы доктора запретили вам курение по возможности. Кстати, как вы себя чувствуете? Выглядите вы немного неважно. Плохо спали?
Рихард не стал утруждать себя ответом, желая узнать, чем закончится это представление, которое сейчас разыгрывал перед ним следователь. Несмотря на всю его деланную любезность и радушие, глаза его оставались цепкими и жесткими, и это означало, что можно пропустить смело все эти прелюдии к основному, что ждало впереди.
— Не мучает ли вас мигрень, майор? Я читал, что у вас бывают часто приступы головной боли. Особенно на фоне физической усталости. Если желаете, наш доктор может предложить вам что-нибудь из своих запасов. Мне говорили, что эти приступы очень мучительны, и порой даже не все лекарства могут облегчить такие страдания. Мы готовы вам помочь. Если вы готовы помочь нам, в свою очередь, разумеется.
— Я не понимаю, чем я могу помочь вам, — произнес Рихард, понимая по установившейся в комнате паузе и по прямому взгляду следователя, что наступила его очередь вступить в разговор. — И не понимаю, почему я оказался здесь.
— А почему майор люфтваффе может оказаться в тюрьме? — ответил вопросом на вопрос следователь спокойным располагающим к себе тоном. — За государственную и военную измену, шпионаж в пользу противника, пособничество врагу, а также за особые случаи разложения военной мощи. Это не на выбор, все это относится к вам. Вы улыбаетесь, майор, как я вижу? Вам забавен мой ответ?
