Оливия Уэдсли - Миндаль цветет
Он поздоровался с Тони и Пемброком, продолжая смотреть на Дору. Тони старался поддерживать в доме известную роскошь, и Гревиль находил, что серебряная посуда, темная скатерть, вышитая красными и белыми орхидеями, и вообще вся обстановка очень подходили к Доре.
Она сидела на конце стола против Тони, и дубовые панели стен служили прекрасным фоном для ее нежной белизны.
Гревиль задумался о ее глазах; он как-то совсем забыл о них и теперь был страшно поражен, увидев действительно совершенно зеленые глаза под черными, точно нарисованными бровями.
Делая вид, что слушает охотничий рассказ Пемброка, он в то же время старался припомнить, в каких стихах описаны глаза, подобные Дориным. Кажется, у Бодлера: «Yeux verdâtres – sorcière aux yeux alléchants…» Кто-то из поэтов воспел их; нужно будет найти это стихотворение и прочесть его Доре. «Сколько ей лет? Семнадцать, восемнадцать? Во всяком случае, достаточно».
Дора встала.
– Останься с нами, выпей чего-нибудь, – попросил ее Тони.
К удивлению Гревиля, она осталась, но пить не захотела, а только держала свой стакан с вином перед светом и смотрела на красный отблеск от него на своей руке.
– Споешь что-нибудь? – спросил Тони. Они перешли в гостиную.
– Вы поете? – заинтересовался Пан.
– Она берет уроки у Кавини, – небрежно заявил Тони.
Гревиль был поражен: Кавини был известный маэстро, и брать у него уроки было большой честью.
– Что же спеть мне, Тони? – спросила Дора, садясь за рояль.
– Что-нибудь, – рассеянно сказал Тони, – что тебе нравится.
Раздались первые ноты григовской пьесы «Время и Вечность». Не отдавая себе в этом отчета, Дора во время пения остановила свой взгляд на Гревиле, и он впился в нее глазами. Уже много лет, со времени своей юности, он не испытывал такого чувства, как в эту минуту; он весь дрожал, и глаза ему застилал туман. Голос у Доры был богатый и замечательно чистый; она пела великолепно, без малейшего усилия и вместе с тем с большой теплотой.
«А что же будет, когда она начнет чувствовать, – думал Гревиль, – и вложит это чувство в свое пение!..»
Романс был окончен. Он услыхал, как Пемброк делал какие-то замечания, а Дора ему отвечала. Потом она запела снова, на этот раз какую-то французскую песенку про «belle marquise», которую звали Фифинелла; она кончила, рассмеялась и встала.
– Ну, довольно.
– Очень хорошо, моя дорогая, – сказал Тони, – вот что значит Кавини, Пан!
– И очень красивый голос, – внешне спокойно сказал Пан. Он круто повернулся к Доре: – Вы любите петь?
– Обожаю.
– И ездить верхом тоже?
– У вас удивительная память, Пан.
– Не во всем, – ответил он, глядя на нее потемневшими глазами, – но есть вещи, которых нельзя забыть.
Внезапное смущение охватило Дору и помешало ей сразу ответить. Ей показалось, точно она осталась наедине с Гревилем, а остальные – Пемброк и Тони – отодвинулись куда-то вдаль.
Пан странным образом нарушил течение ее мыслей, и она почувствовала, точно в известном отношении стала старше и одновременно в другом отношении – моложе.
Он закурил папиросу и, продолжая держать горевшую спичку, свет от которой освещал ее лицо, посмотрел на нее блестящими глазами и тихо спросил:
– Почему вы покраснели, Афродита?
– Разве я покраснела? – спросила Дора.
– Да, очаровательно. Наверное, есть какая-нибудь причина.
Дора серьезно взглянула на него.
– Я, пожалуй, немного смущена, – сказала она, – вы знаете, так много времени прошло с тех пор, как вы были здесь…
– И теперь я кажусь вам другим, и вы тоже, – быстро докончил Гревиль, – и эта разница приводит вас в смущение, не так ли?
– Я думаю, что так, – пробормотала Дора. Тони позвал ее, и она подошла к нему.
– О чем это вы шепчетесь с Паном? – спросил он.
– Мы говорили о неожиданностях жизни, – кротко сказал Гревиль.
– Тебе, должно быть, нетрудно рассуждать об этом, – насмешливо согласился Тони и потом, кивнув головой Доре, сказал ей: – Пора тебе идти спать, дорогая моя.
Гревиль отворил ей дверь и проводил ее до лестницы.
– Спите спокойно, Афродита, и постарайтесь привыкнуть к разнице. Я хочу, – он немного сжал ее пальцы, – я хочу, чтобы вы совсем привыкли ко мне.
Он подождал, пока она дошла до верха лестницы, и, стоя на том же месте, с улыбкой крикнул ей:
– Спокойной ночи.
Она постояла минутку, потом постучала в дверь Рекса.
– Как провела время? – с участием спросил Рекс. – Я слышал, как ты пела; мне очень понравилось. Каков Пан – такой же, как и раньше?
Дора не сразу ответила ему, и он повторил вопрос в несколько иной форме:
– Что Пан, такой же противный? Я уверен, что да: тягуче остроумен и совершенно равнодушен ко всем нам.
– Он держал себя вполне корректно, – с усилием проговорила Дора.
– Ты устала?
– Да, день был какой-то душный.
Рекс вздохнул и взял со стола книгу.
– Ну, так я думаю, тебе лучше пойти спать. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи.
Придя в свою комнату, она почувствовала себя лучше. Присутствие Эмилии и вся знакомая обстановка подействовали на нее благотворно. Она уже не была такой утомленной и разбитой; ей казалось, что этот вечер содержал какой-то урок для нее, как будто она прошла какое-то испытание.
Когда Эмилия ушла, она надела толстый, мягкий шелковый пеньюар и села у открытого окна, обложив себя со всех сторон большими подушками.
Ночь была такая теплая, что казалось, будто наступила весна. В воздухе слабо реял нерешительный, тихий ветерок, неся с собой запах сырого мха.
Дрова в камине совсем догорели, и только изредка из-под пепла вырывался красный язык пламени и слабо освещал комнату. Дора любовалась ночью; какая-то тревога овладела ею, и она заметила, что мысли ее вновь возвращаются к Пану. До этого дня взгляды мужчин для нее ничего не значили – она совсем не замечала мужчин. Да и каких мужчин она знала? Друзей Рекса: Ричарда Кольфакса, мальчиков Кэрю, Доррингтонов…
Пан был совсем не то. Может быть, это происходило оттого, что он был старше.
Он пережил так много, а другие – другие всегда были такие же, как теперь.
Она поговорит о Пане с Джи… Нет, не станет; она совершенно ясно почувствовала, что не будет говорить, хотя причина такого решения была ей неясна.
Даже Рексу нелегко было сказать что-нибудь о нем.
Почему? Она сдвинула свои тонкие брови; какое-то смущение овладело ею, и вместе с тем она чувствовала себя счастливой.
Как странно было, что эта встреча произвела на нее такое впечатление и не давала ей заснуть! Ее мысли беспрестанно возвращались к Пану. Она видела его опять таким, каким он явился ей в первую минуту, в полосе яркого света.
Она стала думать о его женитьбе. Она слышала, как его бранили, но не хотела верить в его вину и, сама того не замечая, уже защищала его.
