Ширин Мелек - Кёсем-султан. Величественный век
Мотнув головой, точно бодливый бычок, шахзаде избавился от одеяния гёзде. Но Махпейкер уже была на ногах.
То, что последовало дальше, могло называться только дракой, за танец его выдать бы не получилось, сколь ни обманывай самих себя.
Это же с ума сойти: драться с наследником престола! Да дерни он за шнур звонка (вот этот шнур висит, над изголовьем ложа) или просто заори погромче, призывая стражу, – и все. Торопливые руки скрутят, обездвижат железной хваткой, скользкая удавка врежется в горло… или даже заживо – в рогожный мешок, а потом – непроглядная темнота, скрип уключин, тяжесть груза… и босфорская вода без плеска примет тебя: прямо сейчас, этой же ночью, и часа не пройдет.
Но шахзаде к шнуру даже не потянулся, кричать тоже не думал, только покряхтывал в схватке. Башар сзади повисла у него на плечах, и он, высвобождаясь, одним движением сбросил халат вместе с ней. Под халатом на нем ничего нет. И вообще теперь ни на ком из них не оставалось ни лоскута одежды.
Они, все трое, сплелись, будто и вправду в любовной игре – руку меж телами не просунуть. Жарко, тесно, временами больно. Душно, аромат благовоний, которыми умащена их кожа (у девочек – розовое масло и сандал, у парня – шафран и мирра), мешается с запахом пота.
Страха нет: он куда-то улетел.
Споткнувшись, но не расплетя объятий, клубок из трех тел обрушился на кровать, застонавшую под его весом. Шахзаде отмахнулся локтем, Махпейкер, уклоняясь, откинулась назад, упруго прогнулась, касаясь лопатками простыни… и обнаружила, что может поймать шею Ахмеда в замок: ногами, так чтобы левый подколенный сгиб лег на горло.
Что смогла, то и сделала. А потом было мгновение паники, поскольку она поняла: дальше только и остается, что провести удушающий прием… но этого, во-первых, нельзя, а во-вторых, она не сумеет. Ведь на самом-то деле их не учили сражаться, в искусстве пляски их наставляли, преподавали грамоту наслаждения, язык любовных поз, пять степеней телесной покорности…
Ахмед завел руку за голову, мышцы его вздулись, напряглись – и он сбросил захват со своей шеи. Зря Махпейкер мысленно называла его «мальчишкой», «щенком» и «птенчиком», если он и щенок, то волкодава, если птенец, то орла. А мальчишка…
Шахзаде сейчас смотрел на нее без ярости – округлившимся от изумления мальчишеским взглядом. Резко тряхнул головой, будто избавляясь от наваждения; перевел взгляд на Башар (та тоже прекратила схватку, лежала смирно). Потом вновь посмотрел на Махпейкер. Старательно зажмурился, но когда опять открыл глаза, подруги, конечно, никуда не делись.
И тогда он рассмеялся, захохотал звонким мальчишеским смехом. Башар и Махпейкер на пару мгновений замерли в потрясенном молчании, но потом и их разобрало.
Только что сцепившиеся друг с другом в схватке, которая им казалась смертной, нагие, как в день рождения, распростертые на огромной кровати, они лежали рядом – и смеялись, смеялись, пока хватало сил.
А когда силы кончились, все трое, едва успев смежить глаза, одновременно забылись коротким милосердным сном, как бывает даже не в юности, но в детстве…
* * *– Вот это манго. Пробовала когда-нибудь?
Махпейкер с трудом оторвала голову от подушки… нет, не от подушки, а от сбившейся атласной простыни, которую она комом примостила себе под щеку. В следующий миг девочка поняла, где сейчас находится, – и сон мгновенно улетучился.
– Нет, никогда не пробовала. Не видела даже, – ответила Башар чрезвычайно искренним голосом.
– Вот сейчас попробуешь. – Ахмед, разумеется, ничего не заметил и в искренности не усомнился: он и правда мальчишка. – Его полагается резать серебряным ножичком…
– Как интересно… – проговорила Махпейкер, придвигаясь поближе.
Ахмед, вдруг очень обрадовавшись, повернулся к ней:
– А, проснулась? Вот и отлично! Смотри: это индийский плод манго, его только серебром режут. Хорошо, что этот ножик никому из нас давеча не подвернулся под руку, ха!
– Ничего бы не случилось, – Махпейкер решительно покачала головой. – Что бы мы ни делали, нам никогда не…
– Ну, значит, хорошо, что он мне под руку не попал, – миролюбиво согласился шахзаде. – Я-то вас, непокорных рабынь, имел право зарезать. Наверно, даже должен был… Так хочешь манго? Или засахаренные фрукты будешь? Вон они, на другом блюде, фарфоровом… Ему тоже повезло: запросто могли раскокать!
– Спасибо. Сначала давай лучше этот индийский, неведомый, который надо разделывать серебряным лезвием, словно он могильный гуль или мечи́к-кровосос.
– Ну ты и сказала! – Ахмед восхищенно прицокнул языком. – Мне бы никогда до такого сравнения не додуматься… Гляди, вот так его режут: там внутри большая косточка… ой.
Он сунул в рот оцарапанный палец
– Дай-ка сюда, – не вытерпела Башар. Привычно взяла огромный мягкий плод, аккуратно разделала его, нарезала тонкими ломтиками. Не испачкавшись в липком соке, разложила их по серебряному блюду затейливым узором и подвинула так, чтобы эти дольки было удобно брать всем троим.
– Так вы, значит, уже видали… – протянул шахзаде с легким разочарованием. Смотрел он при этом отчего-то не на Башар, а на Махпейкер.
– И разрезали. И ели, – спокойно ответила та. – Неужто ты думаешь, что на стол валиде-султан подаются менее изысканные лакомства, чем на твой?
– И вправду так думать глупо, – легко согласился Ахмед. – К тому же, если подумать, пусть будут даже изысканнее: воинам не к лицу есть слаще женщин.
«Воинам»… Башар открыла было рот, готовясь сказать что-то язвительное, но теперь уже Махпейкер бросила на нее предостерегающий взгляд.
– А раз так, – продолжила она, – то кто, по-твоему, очищает эти фрукты твоей бабушке? И неужели ты думаешь, что она не угощает своих юных ближних служанок?
– Любимых служанок! – добавила Башар.
– И так не думаю тоже, – кивнул шахзаде. – Ну, угощайтесь, юные, ближние, любимые…
Аппетит у них вдруг проснулся такой, что оба блюда, с засахаренными фруктами и с манго, опустели мгновенно. Манговым соком они измазались до ушей. Одно дело – удалить сердцевину и разложить узором дольки, другое – есть истекающую сладостью зрелую мякоть в полутьме, при свечах, с одного небольшого блюда, лежа вокруг него на кровати. Втроем. Без одежды. И без греха: это было как в райском саду Джаннат, где прародитель Адам возлежал с праматерью Хавой.
То есть Хава у него была одна. Но если верить тому, о чем шепчутся ночами, кроме нее на ложе к прародителю приходила еще дивная и темная дева Лилит. Та, чьи слезы даруют жизнь, а поцелуи приносят смерть.
Сейчас не такая ночь, чтобы шептаться об этом…
– Есть еще китайский померанец. Большой, но один, – с сожалением сказал Ахмед. – А, ладно, разделим его по-братски.
