Елена Арсеньева - Краса гарема
И тут случилось новое событие. На пороге появилась крайне встревоженная Прасковья Гавриловна – уже в ночном чепце и ночной же кофте поверх рубашки, – а за ее спиной маячил не кто иной, как Петр Васильевич Свейский! Бледный, покрытый пылью, в измятом платье.
При виде Сермяжного, бьющегося в тенетах, Свейский ринулся вперед, весьма невежливо отпихнув хозяйку, и закричал:
– Держите его крепче, господа! Этот негодяй замешан в похищении барышни Сосновской и госпожи Любавиновой!
Казанцев и Прасковья Гавриловна в голос ахнули, а Охотников… Охотников – надо полагать, от неожиданности – выпустил из рук конец веревки. И произошло невероятное! Сермяжный сделал два или три непостижимых движения руками… и путы, только что крепко, неразрывно державшие его, свалились на пол.
Ремонтер вскочил на ноги так стремительно, что ни Казанцев, ни даже Охотников не успели его задержать. Оттолкнув с пути и Прасковью Гавриловну, и Свейского, негодяй метнулся к окну и бросился в него головой вперед. Послышался звон разбитых стекол и треск сломанной рамы – в комнату ворвался свежий ночной ветерок, а ремонтера Сермяжного и след простыл.
* * *Надо отдать Айше должное – она была очень проницательна и с одного взгляда оценила происходящее. А скорее всего, стояла где-нибудь вблизи, за парчовой занавесью, да и подслушивала весь разговор, так что никакой особенной проницательности не требовалось, чтобы изречь:
– Так… вижу, наша птичка уже начала показывать коготки!
Айше тоже, как и Жаклин, говорила по-французски, и Марью Романовну вновь кольнуло удивление от несочетаемости того, что возникало перед ней: отличная французская речь – и этот откровенный восточный колорит, который выглядел здесь вовсе не нарочитым, а невероятно естественным. Что же за турок такой офранцузившийся ее похитил? И где увидал? Не встречались ей ни на балах, ни в гостях такие, да и в Любавиново они носу не казали…
– Она не соглашается одеваться и хочет видеть свою подругу, – обвиняющим тоном проговорила Жаклин. – Какую-то Наташу Сосновскую.
– Какую подругу?! Какую Наташу?! – изумилась Айше столь артистично, что, кабы Марья Романовна была вовсе не Марья Романовна, она вообще могла бы усомниться в том, что Наташа Сосновская когда-то существовала на этом белом свете. Но Маша твердо знала противоположное, а оттого, резво вскочив с дивана, ответила весьма вызывающе:
– Сами знаете какую. Которую вы похитили вместе со мной и горничной нашей, Лушенькой!
Айше еще выше приподняла свои тяжелые, очень черные, сросшиеся у переносицы брови и принялась велеречиво утверждать, что Наташа осталась в доме своего отца, что только одна прекрасная Мари удостоилась счастья привлечь внимание господина – словом, снова и снова, на разные лады, начала повторять то, что Маша уже слышала от Жаклин и что ей порядком надоело. Не желая вступать в бессмысленный спор, Марья Романовна решила манкировать пустую болтовню и вновь села на оттоманку, приняв самый отсутствующий вид и словно невзначай поигрывая заветным зеркальцем.
Айше говорила, говорила – да вдруг умолкла на полуслове. Воцарилось странное, напряженное молчание. Марья Романовна не выдержала, вскинула глаза на своих тюремщиц (а как же их еще называть, коли она – пленница, узница?!) – и увидела, что взгляд Айше напряженно устремлен на зеркальце в ее руках.
Итак, турчанка все поняла. Поняла, каким же это образом Марья Романовна догадалась, что ее несчастная подруга здесь. И сообразила, видимо, что Машу не разубедить. Провалились они, похитители. Придется признать это и пойти на уступки, деваться некуда!
– Ну хорошо, – сказала Айше с внезапностью, ошеломившей Жаклин, напомаженный ротик которой даже приоткрылся от изумления. – Ты угадала. Подруга твоя здесь. Хочешь встретиться с ней?
– Разумеется! – воскликнула Марья Романовна.
– Тогда изволь одеться. Нечего сидеть в таком неприглядном виде, когда ты вот-вот предстанешь пред взором господина.
– O, Mon Dieи! – всплеснула руками Жаклин, доказав этим восклицанием, что в ней все же еще жива европейская женщина. – Господин явится навестить нас?! Он проведет ночь в доме? Он… смею ли я надеяться, что он позовет нынче на ложе… кого-то из нас?
Эти слова «кого-то из нас» прозвучали так выразительно, словно Жаклин произнесла: «меня».
Однако Айше довольно пренебрежительно усмехнулась в ответ:
– Конечно, позовет. Но не просто так. Он решил устроить выбор по всем правилам. Мне велено собрать всех женщин гарема, в том числе новых красавиц. Все предстанут перед лицом господина, чтобы на эту ночь он мог выбрать себе самую прекрасную и соблазнительную – ту, что развеет его тягостные мысли и заставит забыть о том, что мир сей далек от совершенства.
Точеное личико Жаклин вспыхнуло от досады. Легко можно было угадать, о чем она подумала: «Какой еще выбор надобно устраивать?! Ведь есть я! Кто ему еще нужен?!» И опять на лице Айше мелькнула та же мгновенная пренебрежительная усмешка, и Марья Романовна решила, что турчанка, пожалуй, терпеть не может француженку, даром что та не надышится на их обожаемого господина.
– Итак, мы договорились? – спросила Айше, вновь устремляя на Машу тяжелый, давящий взор своих черных, непроглядных глаз. – Ты увидишь подругу, но только в том случае, если наденешь все это. – И она кивнула на ворох роскошных тряпок, вынутых Жаклин из сундуков. – Откажешься сейчас – забудь о ней навсегда, даже если потом переменишь свое решение.
Марья Романовна посмотрела в черные недобрые глаза и решила, что упорствовать долее неразумно. Можно потерять и достигнутое. Майор Любавинов, царство ему небесное, рассказывая о своих воинских делах, не раз говорил, что в некоторых ситуациях ломить в атаку очертя голову бывает неразумно, надобно закрепиться на занятых позициях. Сейчас, по Машиному пониманию, настал как раз такой случай. Потому она неохотно совлекла с себя покрывало и позволила умелым рукам Айше облачить себя во все эти гемлеки, энтери, тальпоки et cetera, et cetera…
Потом Марье Романовне велели встать перед зеркалом – конечно, не перед Наташиным маленьким зеркальцем (оно исчезло в складках одеяния Айше, словно турчанке было тошно даже вспоминать о своем промахе), а перед громадным, просторным, отразившим Машу во весь рост. Его принесли два дюжих мрачных турка, которые держали глаза опущенными и даже не глядели на женщин, разве только что иногда вскидывали очи на Айше, чтобы не пропустить ее указаний: правее, левее, чуть приподнимите, наклоните…
Марья Романовна не столько разглядывала совершенно чужую женщину, отразившуюся в зеркале (и блеск бриллиантов глаза слепил, и смотреть на все эти восточные дурости было глубоко противно), сколько косилась на Жаклин, которая, приличия ради занавесив нижнюю часть лица клочком прозрачной вуали, так и ела глазами одного из турок. Оба они, по мнению Маши, были на одно лицо и не слишком хороши, но Жаклин, судя по всему, считала иначе. Она устроилась так, чтобы Айше не перехватила ее пылких взоров, однако, судя по трепету ресниц турка (Айше называла его Надиром), им это не осталось незамеченным. Смуглое лицо казалось вроде бы непроницаемым, однако под ресницами Надир прятал ответный пламень…
