Елена Арсеньева - Краса гарема
Он исподволь взглянул на приятеля, который продолжал свою никчемную возню с какой-то дурацкой веревкою, и подивился беспечному выражению его лица. Право, можно было подумать, что стены собственного дома произвели на Охотникова не только умиротворяющее и расслабляющее, но даже оглупляющее действие.
«Наверное, устал!» – подумал Казанцев и только сейчас ощутил, как утомился он сам. До чего же ему хотелось бы сейчас оказаться дома, в родном имении, бросить все эти поиски, к которым вовсе не лежала душа… Да, с тоской признался он сам себе, Охотниковым в розыске пропавших дам проявлено куда более азарта, чем самим Казанцевым, у которого вроде бы похитили и невесту, и женщину, к которой он явно неравнодушен и на которой, окажись он свободен от барышни Сосновской, мог бы даже жениться по окончании срока ее вдовства… Однако Александр Петрович был человек практичный и во многом даже циничный и уж от себя-то не скрывал того, что ни Наташа Сосновская, ни Марья Романовна Любавинова для него подходящими невестами не являются. Первая – потому что нимало ему не нравится. Конечно, он женился б на ней, поскольку был человеком чести и исполнил бы слово, данное отцом, но радости бы в этом браке не обрел, Казанцев знал совершенно точно. Ну а вторая, Марья Романовна… она отменно годилась на роль тайной любовницы. То есть на ту роль, играть которую она никогда в жизни не согласится, это Казанцев прекрасно понимал. А взять в жены даму, которая уже состояла в супружестве с другим мужчиной и принадлежала плотски другому, Казанцев чувствовал себя органически неспособным.
Разумеется, он никому не признавался в этих своих мыслях, тем паче – Охотникову, который воистину был, как говорят французы, le chevalier sans peur et sans reproche, рыцарем без страха и упрека. Казанцев даже перед собой сих раздумий стыдился, а пуще всего – итога, к коему пришел. Александр Петрович считал, что сейчас, после исчезновения Наташи и Марьи Романовны, все в его жизни устроилось бы очень даже недурно – он разом делался свободен от нескольких обязательств, какая возможность все начать с чистого, так сказать, листа, tabula rasa! Честно говоря, если бы не благородная одержимость Охотникова и его несомненный сыскной талант, Казанцев уже давно воротился бы в N, расписавшись в собственной беспомощности, жалея, конечно, бедную, милую Наташу и вовсе уж премилую Марью Романовну… но более не намереваясь и палец об палец ударить ради их поисков. У Наташи есть отец. У Марьи Романовны – дядюшки: Сосновский и еще тот, другой, который по линии мужа, Порошин. Вот пусть они и разыскивают пропавших, коли есть охота!
Неприятно всякому человеку убеждаться в собственной подлости, а Казанцев вдруг ощутил себя именно подлецом. От этого он запечалился, загрустил, начал себя презирать, вонзил ногти в ладони и, пытаясь отвлечься от тягостных мыслей, вслушался наконец в рассказ Сермяжного о спектакле «Свадьба Карагеза».
– Состоит сюжет в следующем, – увлеченно говорил ремонтер. – Карагез узрел красавицу и проникся страстью к ее прелестному личику и выдающимся формам.
– Ну, насчет форм понятно, – буркнул Охотников, – восточный костюм вполне располагает к их созерцанию, а вот как он мог различить прелестное личико под чадрой или паранджой?
– Точнее, под яшмаком – действие пиесы происходит в Константинополе, а там носили не чадру, а именно яшмак, тонкую вуаль из ткани кисейной, навроде нашего тарталана, – уточнил Сермяжный. – Однако надобно вам сказать, что театр Карагеза особенно примечателен тем, что женские лица кукол всегда открыты, а разрисованы они с превеликим мастерством: глазки подведены сурьмой, губки напомажены, щечки нарумянены, непременные родинки на них… К тому ж куклы разряжены, как султанши из Комической оперы, и вертятся на сцене со всевозможным кокетством. Это очень нравится зрителям. Так что они вполне понимают влюбчивого Карагеза! Но я продолжаю. Итак, Карагез решил жениться. После соответствующих формальностей был заключен брак, и Карагез послал в дом невесты свадебные подарки: четыре арбы, четыре талики[14], четырех лошадей, четырех верблюдов, четырех коров, четырех коз, четырех собак, четырех кошек – и еще четыре клетки с птицами. Сии подарки с превеликим шумом и весельем проносят и проводят перед зрителем. Но это не все! Далее шествуют хаммалы[15], волоча сундуки с нарядами, диваны, столики, ковры, табуреты, светильники, наргиле, которые так обожают женщины, ларцы с драгоценностями, посуду – все, вплоть до ночных ваз! – Сермяжный возбужденно хихикнул. – Вся эта процессия шествует перед зрителем под четкую ритмичную музыку, мотив которой привязывается надолго. Тем временем Карагез предвкушает радость обладания своей красавицей. Однако каково же оказывается его изумление, когда он обнаруживает, что невеста вовсе не невинна! Немедленно выясняются еще две вещи: сваха провела незадачливого жениха как последнего идиота, потому что его избранница оказывается легкомысленной вдовушкой, а отнюдь не девушкой, и, во-вторых, она беременна… причем даже не от своего предшествующего супруга, а вообще невесть от кого.
Тут Сермяжный даже взвизгнул от смеха, даже захлебнулся хохотом, уставившись на офицеров со странным намекающим выражением.
Казанцева словно бы в самое сердце кольнуло дурным предчувствием! Что-то подлое и опасное почудилось ему в прищуре глаз ремонтера, в его хохотке.
«Что вы имеете в виду, милостивый государь?!» – хотел воскликнуть Александр Петрович, но не успел, потому что далее приключилось вот что: Охотников внезапно подался всем телом вперед и бросил на Сермяжного тот клубок веревки, который доселе вертел в руках с видимой беззаботностью. Клубок развернулся в воздухе и опутал Сермяжного, неведомым образом образовав пять петель: вокруг его шеи, на обеих руках и на ногах. После этого Охотников с силой дернул тот конец веревки, который продолжал держать, – и связанный Сермяжный с хриплым проклятием рухнул на пол. Он бился, пытаясь вырваться, но узлы на тонкой и вроде бы вполне безобидной, а на деле прочной веревке стягивались все крепче.
– Что сие значит?! – вскричал было Казанцев, но осекся, заметив выражение лица Охотникова, с которым тот наблюдал за конвульсиями связанного ремонтера. В этом выражении было нечто от любопытства энтомолога, насаживающего жучка на булавку. Чудилось, он чего-то ждет…
И тут случилось новое событие. На пороге появилась крайне встревоженная Прасковья Гавриловна – уже в ночном чепце и ночной же кофте поверх рубашки, – а за ее спиной маячил не кто иной, как Петр Васильевич Свейский! Бледный, покрытый пылью, в измятом платье.
