Персия Вулли - Гвиневера. Дитя северной весны
Итак, у ворот я присоединилась к остальным, и весь остаток дня мы шли как в кошмарном сне, бессильные перед смертью, которая осталась в прошлом, и перед судьбой, ожидающей нас в будущем.
На этот раз не было ни радостного плеска при переходе через широкий, мелкий речной брод, ни веселого смеха и радости от приближения лета. Люди обменивались отдельными словами, и приветствия звучали хмуро и сердито. Тс, кого пощадила болезнь, несли своих друзей или родственников, слишком больных или слабых, чтобы идти самостоятельно, и все сосредоточенно преодолевали утомительный подъем по грязной тропинке к вершине священного холма.
Люди образовали беспокойный круг вокруг гигантской пирамиды дров, дожидавшейся явления богов. Молодые мужчины по очереди вращали заостренную палку в древней специально предназначенной для разжигания огня праздничной колоде, и каждый пристально следил, не появится ли пламя, что должно было служить доказательством благоволения богов.
Я сжалась в объятиях Нонни и, чувствуя себя в безопасности под ее накидкой из коровьей шкуры, прислушивалась к тому, как ведут себя люди. Дважды схватывался трут, и крик надежды вырывался из их глоток, настороженно возрастая, когда поджигали факелы, и опускаясь до зловещего ропота, когда языки пламени оплывали и угасали.
Толпа нервно переминалась с ноги на ногу, понемногу начиная приближаться к истерике.
Когда факелы погасили в третий раз, кто-то крикнул:
— Знак! Это знак! Костер не займется без жертвы!
— О, Нонни, — простонала я, — что они будут делать, если он не загорится?
— Тсс, дитя! Обязательно загорится, должен загореться, — пробормотала она в ответ, но в душе я понимала, что Нонни не уверена в этом. Лето будет наполнено отчаянием и опасными болезнями, если не загорится огонь и весело не затрещит ритуальный костер. В мире станет холодно, солнце перестанет быть теплым так же, как перестала быть теплой мать.
Я прильнула к старой няньке, думая о матери и брате, для которых время остановилось, как для той малиновки, замерзшей на лету, которую я нашла за воротами в начале зимы.
Она была похожа на отпечаток ноги ребенка, навеки запечатленный на снегу. При этом воспоминании комок в груди растаял и я зарыдала.
Мои рыдания переросли в завывания, и боль, вызванная смертью матери, выливалась наружу даже тогда, когда толпа надрывалась в крике, требуя крови моего отца, и наше отчаяние слилось в одну общую мольбу к небесам.
— Посмотри, дитя, посмотри на короля!
Нонни сильно встряхнула меня, заставила распрямиться, и, перепуганная, я уставилась на костер широко раскрытыми глазами.
Огонь наконец разгорелся, и на вершине пылающей пирамиды, четко выделяясь на фоне языков пламени, появилась искалеченная фигура отца. Он плясал в середине костра, являя собой мост между богами и своим народом. Он выполнял королевское обещание, и я смотрела в центр ада со страхом и ужасом, когда весь мир затуманился от рассыпающихся искр.
Спустя многие годы Эдвен, бард, сочинит песню о том, как король схватил горящий факел и, несмотря на свою хромоту и неуверенную походку, вскарабкался на поленницу, чтобы воткнуть головню в наиболее сухую ее часть в центре, где пламя быстро занялось. Но в тот миг я увидела в отце наполовину человека, наполовину жертву… и громко закричала. А память об этом осталась со мной навсегда.
Когда отец спустился, его встретили приветственными криками. Бросившись к нему, люди подняли своего короля на плечи и торжественно пронесли вокруг костра.
Волшебство, спасительное чудо всколыхнуло толпу, и ее восторг выразился в громких криках, прославляющих нашего спасителя.
Слишком слабая, чтобы вырваться из рук Нонни, я в ужасе и восторге откинула назад голову и увидела, что сквозь клочковатые облака осторожно пробиваются звезды. Это были первые звезды, увиденные нами за долгие месяцы, и я безуспешно пыталась рассказать Нонни о столь прекрасном зрелище, что-то бормоча и бессвязно жестикулируя.
Словно издалека, я видела, как она силой пытается успокоить меня. Потом кто-то забрал меня из ее рук, и я услышала грустные причитания Виды:
— Бедная крошка, она несомненно больна, как и ее мать… потрогай, она вся горит!
Толпа вокруг нас расступилась, люди растворились в сумерках, когда мы стали спускаться вниз по тропе. А потом появилась мама, поджидая нас с улыбкой майской королевы на лице.
— Иди же, Гвен, иди, помоги мне собрать цветы для короны, — звала она меня, смеясь и весело убегая вперед. Она была такой же радостной, как и всегда, и в ее приглашении было столько тепла и любви, что я улыбнулась и протянула к ней руки.
Это было последнее из того, что я запомнила за многие дни, и, приходила ли она той ночью на самом деле или была просто частью моего бреда, я не узнаю никогда, но с тех пор она больше не покидала меня.
8 БЕДИВЕР
Я настолько погрузилась в воспоминания, что даже не слышала, о чем говорила Бригит, пока она не потянулась ко мне и не взяла меня за руку. Горе той, давно прошедшей весны уступило место ритмичному топоту лошадиных копыт, звяканью уздечек и свежей зелени лесов вокруг нас. Я посмотрела на свою подругу — она внимательно рассматривала меня.
— С тобой все в порядке, Гвен? — спросила она, с тревогой хмуря брови.
Я кивнула, медленно возвращаясь к настоящему.
— Никакой хандры или грустных размышлений? Я не хочу всю ночь сторожить тебя, чтобы ты не сбежала, — сказала она полушутя.
— Не бойся… я вспомнила детство, а туда вернуться нельзя. И думала о матери… жаль, что ты не знала ее.
— Судя по рассказам Нонни и по редким замечаниям женщин, мне кажется, что я ее знала, — мягко сказала Бригит. — Кажется, что она была просто святой, если верить тому, что о ней всегда говорят.
Я улыбнулась при мысли о внезапном представлении о матери как о христианке. Верная, заботливая, смеющаяся, царственная, нежная, грациозная… у нее были все эти качества, и даже больше. Но покров самоотреченности и оторванности от мира, который носили христианские священники, был бы явно отвергнут моей матерью. Ее любовь к людям и теплое, неисчерпаемое чувство товарищества были частью того, что делало ее хорошей королевой, и я подумала, что она вряд ли изменила бы себе Вероятно, невозможно быть благочестивой христианкой и королевой одновременно.
— Ну, — рассмеялась я, — несмотря на все это, мать была почти такой же язычницей, как и тс, которые только появились.
Рысью подъехал первый рыцарь Артура с сообщением, что мы остановимся в таверне перекусить.
