Барбара Картленд - Пламя любви
Рядом с ним она должна быть прелестна, должна носить изумительные наряды, потрясающие драгоценности, уникальные меха.
Но, когда его нет рядом, пусть обитает в безвкусных и потертых гостиничных номерах, пусть путешествует в одиночку, возбуждая любопытство и толки, пусть общается со сбродом, населяющим второсортные гостиницы и обедающим во второсортных ресторанах.
В высшее общество, к достойным и интересным людям в любом городе дорога ей была закрыта — из страха, что ее путь пересечется с путем Лайонела и нанесет ущерб его карьере.
Да, Лайонел требовал совершенства — но лишь там, где это касалось его самого…
«Хватит о нем думать!» — приказала она себе и улыбнулась своему отражению.
— Мона Карсдейл готова к вступлению в новую жизнь! — насмешливо проговорила она. — В дивный новый мир крестьян, коров и кабачков!
И, покинув свою маленькую спальню, легким шагом сбежала по широкой дубовой лестнице вниз.
Майкл, только что вошедший, стоял в холле, прямо под ней. Она окликнула его сверху; он поднял голову и смотрел, как она бежит к нему, золотая и сияющая, словно жаркое летнее солнце.
— Ну как? — спросила она, остановившись на нижней ступеньке. — Нравится? Или ты предпочел бы увидеть скромницу в сером?
— Ну, на это ты никогда не пойдешь! — парировал он. — Однако, прежде чем начнем ругаться, позволь повторить то, что я сегодня уже говорил: выглядишь ты намного лучше, чем раньше.
— Начнем ругаться? — повторила Мона, вздернув бровь. — С чего это вдруг?
— Заметил воинственный огонек в твоих глазах — и решил сразу предупредить такое развитие событий.
— И ошибся. Няня сделала мне внушение, так что сегодня я намерена вести себя прилично. Буду сидеть с тобой рядышком, вздыхать и лепетать: «Да, Майкл!», «Совершенно верно, Майкл!», «Как ты прав, Майкл!», «Майкл, ты такой умный!» Ну, как тебе понравится такая Мона?
— Очень понравится. Только не забудь сдержать свое обещание.
— Непременно. Вот увидишь, как у меня это получится!
Вместе с Майклом она вошла в гостиную. Доктор, его жена и генерал Физерстоун уже стояли у камина, а миссис Вейл разносила бокалы с хересом.
Мона сегодня в ударе, думал Майкл, глядя, как она, впорхнув в комнату, радостно приветствует Хаулеттов, подставляет седому генералу щечку для поцелуя и интересуется, хранил ли он ей верность, пока она странствовала в чужих краях.
За ужином Мона вела беседу и развлекала гостей. Ни на секунду она не терялась, не лезла за словом в карман; о чем бы ни заходила речь, говорила живо и остроумно, улыбаясь каждому и каждого вовлекая в беседу.
Миссис Вейл на другом конце стола смотрела на дочь с такой радостью и гордостью, что Майклу даже жаль ее стало, так явно было ее беспокойство о том, чтобы вечер прошел гладко и Мона всем понравилась.
Изумительно вкусный, хоть и довольно скудный ужин был окончен, и миссис Вейл повела дам в гостиную.
— Не слишком увлекайтесь картами, — предупредила она мужчин, — а вы, Майкл, следите, чтобы генерал, увлекшись своими рассказами, не забывал пасовать.
Выйдя из столовой, Мона взяла под руку Дороти Хаулетт.
— Как поживаешь? — спросила она.
До свадьбы Моны Дороти Хаулетт была, пожалуй, единственным близким ей человеком в деревне.
В молодости жена доктора была хорошенькой, хоть и довольно заурядной внешности, но со временем сделалась совсем бесцветной. Однако лицо у нее было простое, доброе, открытое, как у ребенка, — и весь Литтл-Коббл знал, что женщины добрее и приветливее Дот Хаулетт в округе не найти. Все говорили, что у нее золотое сердце.
Доброта и безотказность Дороти вошли в поговорку — и в результате ей часто приходилось выполнять не только свои, но и чужие обязанности. Она кормила и обстирывала мужа, занятого своими больными, растила четверых детей, а с начала войны на попечении у нее оказались еще и трое эвакуированных.
Словно этого было мало, она взвалила на себя Общество помощи фронту, а кроме того, вызвалась руководить размещением эвакуированных в Литтл-Коббле и соседней деревушке — задача, требующая недюжинных дипломатических способностей и такта в сочетании со стальной волей.
Но Дороти Хаулетт не жаловалась. Работала она без выходных и праздников, ни минуты не оставляла на себя — и однако всегда выглядела счастливой, а мужа своего, судя по всему, обожала.
«Так вот что такое счастливый брак?» — спрашивала себя Мона.
Она смотрела на вечернее платье Дороти — пятилетней давности и уже расползающееся по швам, на седину в ее каштановых волосах, явно нуждающихся в стрижке и укладке.
После ужина и стакана портвейна (она пыталась отказаться, но уступила настояниям миссис Вейл) Дороти слегка раскраснелась. Говорила она много, с лихорадочной быстротой, стараясь не отставать от Моны.
— Как же я рада, что ты вернулась! — воскликнула она.
— Все здесь так добры ко мне, — ответила Мона. — Удивительно, сколько людей говорят, что рады моему возвращению! Я как-то не ожидала такого.
— Почему же? — спросила Дороти. — Все мы скучали по тебе — я-то уж точно!
— А почему? — с любопытством спросила Мона.
Дороти взглянула на нее с удивлением.
— Неужели не понимаешь? — ответила она. — Все мы хотим проснуться. Хотим услышать, что за пределами Литтл-Коббла есть другой, большой мир. Ты словно отблеск какой-то иной жизни, даже, может быть, другой цивилизации, ты как… как бы это сказать? Вот: ты как героиня голливудского фильма!
Мона рассмеялась:
— Спасибо, милая Дот! Никогда еще не слышала таких похвал в свой адрес. Если бы только они соответствовали истине! Но, увы, я вернулась усталой и разочарованной, чтобы сложить здесь свои бренные кости.
В голосе ее прозвучало какое-то сильное чувство; но, прежде чем Дороти успела задать вопрос или хотя бы задуматься об этом, к ним присоединилась миссис Вейл.
— Ну, что скажете о моей дочери? — гордо поинтересовалась она. — Похорошела, как вам кажется?
— Мама напрашивается на комплимент — причем себе, а не мне, — объявила Мона. — Бедная мамочка до сих пор считает, что ее гадкий утенок превратился в лебедя!
— Никогда ты не была гадким утенком! — возразила миссис Вейл. — Хоть ты и моя дочь, но скажу как на духу: никогда я не видела более очаровательного ребенка!
— Мамочка, милая! — воскликнула Мона. — Неужели ты не знаешь, что для любой матери ее ребенок — самый красивый на всем белом свете? В Сан-Франциско я разговаривала с негритянками — они показывали мне своих малышей, приглашали ими полюбоваться и, уверяю тебя, свято верили, что розовенькие голубоглазые ангелочки ни в какое сравнение не идут с их шоколадными негритятами!
