Хозяйка Мельцер-хауса - Якобс Анне

– Не волнуйся, – прошептала она и погладила округлость, которую так ловко скрыла под накидкой. – Все хорошо, моя крошка. Маме тоже время от времени нужна гимнастика.

Охая, она выпрямилась и снова села на стул, чтобы наконец вдумчиво прочитать письмо. Какой вычурный почерк. И это написал мужчина? Скорее это был девичий почерк – столько завитушек, и вместо точки над «i» стоял маленький кружок.

Уважаемая фройляйн Катарина Мельцер!

Пишу Вам по поручению молодого человека, лежащего здесь в лазарете. Он очень просил меня послать Вам это известие. Не хочу скрывать от Вас, что его дела обстоят не очень хорошо, и именно по этой причине я выполняю его просьбу. Поскольку обычно я не пишу письма близким доверенных мне раненых…

Пауль! Ее брат, ее Поль! Он лежал в лазарете в… Она метнулась к конверту, который бросила на стол, не обратив внимания на адрес отправителя. Что там было написано? Антверпен. А почему Антверпен? Разве он не во Франции? Она почувствовала, как сильно стучит в висках и как ее собственное сердцебиение сотрясает все ее тело. Ах, эта дурацкая беременность! Раньше такого с ней не бывало. И что писал этот человек? Дела обстоят не очень хорошо… О боже мой!

Может быть, речь шла вовсе не о Поле, а об Альфонсе? Об этом мягком добродушном человеке, за которого она вышла замуж несколько месяцев назад. Хотя на самом деле она не любила его, но с каждым днем он становился ей ближе и дороже, ведь она носила под сердцем его ребенка. Хотя если бы ей пришлось выбирать, она предпочла бы, чтобы в лазарете оказался Альфонс, а не ее Поль. Нет, только не Поль. Пожалуйста, только не Поль.

Ей потребовалось немного времени, чтобы успокоить свое дыхание. Ребенок тоже почувствовал ее волнение и зашевелился в животе.

По просьбе моего пациента я не называю его имени, но предполагаю, что, читая эти строки, Вы поймете, от кого это послание. А теперь его собственные слова:

Любимая моя Китти, день и ночь мои мысли кружатся вокруг тебя. И у меня нет большего желания, чем получить твое прощение. Я вырвал тебя из круга твоей семьи, не предоставив тебе ни дом, ни достойную жизнь. Я трусливо тянул время и не повел тебя к алтарю, но подчинился воле моих родителей, принеся в жертву счастье твоей жизни и моей. Эта жертва оказалась напрасной. Если Господу угодно унести меня из этого мира в мир иной, то пусть это случится со мной так же, как и с моими товарищами, и я не имею права воспротивиться этому.

Китти опустила письмо, поскольку рука дрожала так, что она не могла разобрать слова. Нет, это не Поль. Слава тебе Господи. Но и не Альфонс. Это был кто-то другой. Она думала, что давным-давно забыла Жерара Дюшана. Поспешное похищение, их бурная жизнь в Париже, где они постоянно меняли отели и квартиры, чтобы их не смогли выследить. Пылкие ночи любви, все эти сумасбродства, вся эта страсть, этот пламень… Он умрет. Ее любимый лежит в лазарете в Антверпене, он тяжело ранен, может, даже смертельно. И что было самым страшным – он думал о ней. Он сохранил в своем сердце ее любовь.

Слезы одна за другой капали на письмо. Слова «к алтарю» начали расплываться, контуры букв растекались, а когда она встряхнула письмо, по строкам стекли две неровные голубые линии. Почему он делал ей так больно? Зачем он ставил ее в такое положение? Чего он ждал от нее?

Она заморгала и вытерла тыльной стороной ладони влажные щеки, потом перерыла сумочку в поисках носового платка. Ну почему опять она его не положила?

Уважаемая фройляйн Мельцер. Не зная Вас, я все же осмелюсь донести до Вас настойчивую просьбу моего пациента. Он надеется получить от Вас несколько коротких строк: уверенность, что Вы простили его, принесет ему большое облегчение.

Само собой разумеется, это целиком и полностью зависит от Вас, захотите Вы исполнить его желание или будете хранить молчание. Однако если бы Вы, так же как я, изо дня в день сталкивались со страданиями и смертью бесчисленного количества молодых людей, то, вероятно, поняли бы, что в такие времена гордости и условностям уже нет места.

С просьбой простить мою откровенность

Остаюсь

Симона Трайбер,

Добровольная медсестра в лазарете Антверпена.

Китти дважды прочитала имя – наконец до нее дошло, что это никакой не Симон, а Симона Трайбер. Медсестра – вот кто написал письмо.

«Всего несколько коротких строк», – подумала она и почувствовала, как ребенок брыкается в ее животе, как будто хочет воспротивиться ее намерениям. С трудом переведя дыхание, она откинулась на спинку стула и уставилась в потолок, на круглую штукатурную розетку, с которой свешивалась бронзовая люстра с шестью рожками-канделябрами. Кто осудит ее, если она пошлет Жерару пару слов? И разве не права эта Симона Трайбер? И разве не смешно перед лицом приближающейся смерти бояться каких-то условностей? Но не будет ли это несправедливо по отношению к Альфонсу? Все же Жерар был ее любовником. Он увез ее в Париж, где они жили вместе, не узаконив их брак. Ах, она-то бы вышла за него замуж и без разрешения родителей, но Жерар оказался трусом, он не сделал ей предложения, и она бросила его… Какая же это была безумная, сумасшедшая, страстная любовь. Лучше и не вспоминать. Нет, она любила Альфонса, он был ее опорой, ее нежным возлюбленным, он был умным и мягким и наверняка станет хорошим отцом…

Она вздрогнула, когда вошла Эльза с подносом в руках, чтобы убрать посуду после завтрака.

– С вами все в порядке, фрау Бройер?

Китти натянуто улыбнулась и объяснила, что это письмо дорогой подруги растрогало ее до слез. Она сложила письмо и вместе с конвертом положила его в сумочку.

– Ваша мать просит заглянуть к ней. К сожалению, у нее небольшая мигрень, но она будет рада вашему визиту…

Мама была последним человеком, которого она хотела бы сейчас видеть. Был один-единственный человек, который мог бы помочь ей в этой ужасной ситуации, человек, которому она доверяла целиком и полностью.

– Спасибо, Эльза…

Она выбежала из столовой, поднялась на третий этаж и постучала в комнату Мари. Однако дверь открыла не Мари, а Августа.

– Мне нужно немедленно поговорить с моей золовкой…

До нее донесся какой-то писк и нервный голос Мари – Августа должна отказать в визите, у нее сейчас нет времени.

– Через час, милостивая госпожа, – с сожалением сказала Августа и снова закрыла дверь.

Китти просто остолбенела. Как это через час? Что Мари себе позволяет? Она нужна ей. Сейчас и здесь. Она не имеет права заниматься только своими крохами!

6

– Eeh, Messieurs les soldats… кофе приготовлен… Levez-vous… вставайте!

Луч света коснулся покрытого соломой земляного пола, затем скользнул по спящим людям, распугав дюжину серых мышей – они, словно маленькие торпеды, нырнули в сено, чтобы найти там прибежище.

– Приехали… – пробурчал Ганс Вольтингер. – On arrive…

Гумберт лежал скрючившись, скрестив руки на груди и подтянув ноги. Он не шевелился: каждый раз, просыпаясь утром еще одного распроклятого дня, он надеялся, что, может быть, про него забудут и больше не вспомнят. Ну почему он не может превратиться в пучок соломы? Или, например, в деревянные грабли, такие, как эти, что преспокойно висят тут себе на стене и не знают ни о какой войне.

– Черт бы их побрал, этих треклятых вшей, – прохрипел Юлиус Кернер, расчесывая свою кожу так яростно, что неприятный скрежет ногтей о кожу был слышен всем. – Ну почему они кидаются на меня одного. Кровь, что ли, у меня сладкая? Они меня скоро сожрут.

С той стороны, где расположился на ночлег маленький Яков Тиммерман – он был здесь уже четвертым, доносился слабый стон. Лошадь, которой он вчера чистил скребком левое заднее копыто, сильно лягнула его. И хотя Тиммерман быстро отпрыгнул, кляче все же удалось задеть его голень. Гумберт тогда страшно испугался и уронил ведро с водой, за что его потом битых полчаса отчитывал унтер-офицер Крюгер.