Евгения Марлитт - Совиный дом
Беата также несколько раз побывала в Совином доме. Обычно она приходила пешком и оставалась выпить кофе; несмотря на свою скованность, она как-то призналась, что эти посещения радовали ее целую неделю… Подруги сидели за чашкой кофе на площадке, а маленькая Эльза прыгала и играла около них. И хотя господин фон Герольд никогда не мог решиться сойти вниз поздороваться с гостьей — его всегда передергивало при воспоминании о встрече с ней на лестнице Герольдгофа — он все-таки видел из окон своей комнаты, как его дочка прижималась к коленям «тети Беаты», нежно гладила большие темные руки и принимала из них бутерброды. Вечером барон Лотарь аккуратно приезжал за сестрой.
Гейнеман оставался при лошадях, а Нейгауз шел на площадку к дамам и часто заходил в колокольную комнату поздороваться с хозяином.
Высокопоставленные владельцы переехали в Герольдгоф, и теперь над его крышей развевался яркий флаг. Сейчас, наверное, не было ни одного пустого уголка в Герольдгофе. Но дом был огромный, каждое поколение его прежних владельцев увеличивало и украшало родное гнездо сообразно своим потребностям и вкусам. Его размеры и архитектура вполне заслужили ему название замка.
Косые лучи солнца падали на величественный передний фасад с двумя башнями по бокам. В высокие, широко открытые окна врывался воздух, напоенный смолистым ароматом сосен и лесной прохладой.
— Чудесный воздух! Источник здоровья для меня! — с волнением говорила молодая герцогиня Елизавета тихим, охрипшим голосом.
Это было на второй день ее приезда. Накануне после утомительного пути она, по совету врача, не вставала с постели. Сегодня она уже чувствовала себя удивительно окрепшей и прошла под руку с мужем в комнаты верхнего этажа. Можно было содрогнуться, глядя отсюда на раскаленную солнцем равнину, но тут солнечный жар не тяготил: лучи, проникая сквозь зелень, смягчались и становились изумрудными.
— Здесь я снова стану твоей бодрой кошечкой, твоей веселой Лизель, правда, Адальберт? — повторяла молодая женщина, нежно заглядывая в глаза своего красавца-мужа.
Она усиленно выпрямляла свой слишком тонкий стан и старалась идти рядом с ним твердыми шагами… Да, хотя ее отражение в высоких зеркалах своей худобой и бледностью напоминало тень — здесь она должна скоро выздороветь. Силы возвращались, заостренное лицо округлялось, и стан принимал ту округлость и грацию, за которую ее называли нимфой. Только бы пожить два месяца в этом лесном раю — и все пойдет хорошо!
Герцогиня поместилась в восточном флигеле, к которому примыкала выходившая во двор столовая, и только общая приемная отделяла ее комнаты от половины мужа, расположенной на западной стороне. Длинная анфилада кончалась его комнатой, один угол которой выходил в башню. Здесь висели дорогие картины, большей частью испанские виды, как будто наполнявшие помещения южным теплом и светом. Лиловые плюшевые гардины-драпри, падающие глубокими тяжелыми складками, отделяли угол башни.
Посреди комнаты стояла лестница. Старый Фридрих, или, как его теперь звали, кастелян Керн, только что повесил фонарь и стал поспешно слезать с лестницы при появлении господ.
Герцогиня невольно остановилась в дверях.
— Ах, здесь жила прекрасная испанка! — воскликнула она слегка дрожащим голосом. — И, вероятно, здесь же умерла?
Она со страхом устремила свои большие, лихорадочно блестевшие глаза на старика, который низко ей поклонился. Он отрицательно покачал головой.
— Нет, ваше высочество, не здесь. Господин действительно отделал для нее эту комнату, и это дорого стоило ему, но она не пробыла тут и двух часов. Скотный двор слишком близко отсюда. Покойница не выносила мычания коров. А когда мимо проезжала телега или шла молотьба, она затыкала себе уши и бежала через все комнаты, пока не находила самого тихого уголка, и забивалась туда, как испуганный котенок. Да, она не годилась в помещицы! Была тиха и печальна, и не хотела есть, только изредка брала кусочек шоколада и этим жила. Под конец она перешла в садовый флигель; пока еще была хорошая погода, ее закутывали в шелковые одеяла, выносили на воздух и клали на мох в том месте, где сад подходит к лесу. Там ей больше всего нравилось в «бледной стране», как она называла нашу милую Тюрингию, и там в один осенний день она и угасла. Тоска по родине была причиной ее смерти.
Герцогиня вошла в комнату и стала рассматривать картины.
— Тоска по родине! — повторила она, тихо покачав головой. — Она не должна была выходить замуж за немца, потому что она его не любила. Я бы не умерла от тоски по родине в самой отдаленной ледяной пустыне, если бы была с тобой, — прошептала она и посмотрела в лицо мужа, входя с ним в угол башни.
Он ласково улыбнулся.
Она опустилась на низкий, обитый бархатом табурет и восторженно посмотрела на расстилающийся перед глазами ландшафт.
— Как прекрасно! — сказала она положила на колени свои маленькие, словно восковые ручки, и добавила после непродолжительного молчания: — Герольды сумели лучше выбрать себе гнездо, чем наш род, Адальберт.
— Кто жил в этом флигеле? — обратилась она к кастеляну, который только что тихонько сложил лестницу, готовясь унести ее.
— С тех пор, как я живу в Герольдгофе, всегда только дамы, ваше высочество, — отвечал старик, осторожно поставив лестницу на пол. — Сперва покойная госпожа советница, пока не переехала в Совиный дом, потом госпожа полковница. А через две комнаты, — он указал на дверь в боковой флигель, — жила наша барышня.
— Ах, прекрасная Клодина? — спросила герцогиня.
— Точно так, ваше высочество, фрейлейн Клодина фон Герольд. Она и родилась в этой комнате. Я помню, как нам показывали ангелочка в белых пеленках.
— Любимица матери, слышишь, Адальберт? — с улыбкой обратилась герцогиня к мужу, который подошел к окну и задумчиво смотрел в него. — Лебедь, как ее называет в своих стихах ее брат-поэт, — удивительная девушка, которая покинула двор и не испугалась бедности, чтобы помочь брату. Лесной уголок, в котором живет теперь фрейлейн фон Герольд, ведь называется Совиным домом? — спросила она кастеляна.
Тот поклонился.
— Он, собственно, называется Вальпургисцилла, но Совиным домом назвала его покойная госпожа, когда впервые вошла в развалины при лунном свете и ее встретили крики и уханье сов. Это имя и осталось за старым зданием, хотя в нем уже нет никакого простора ночным птицам: башня была полна ими, а теперь обратилась в уютное жилище… Ах да, башня! — он недовольно потер безукоризненно выбритый подбородок: — О ней говорит теперь вся округа, толкуют о большом кладе, найденном под нею.
