Уильям Локк - Триумф Клементины
В таких размышлениях он остановился на Оксфорд-стрите перед рестораном, в котором ни разу не бывал. Он вспомнил, что был голоден, — новорожденный дух зла должен быть жирным. Он вошел и потребовал ужин. Лакей заявил, что уже время закрывать ресторан. Квистус спросил холодного мяса и виски с содой и с жадностью уничтожил все это. Затем зажег сигару, бросил на стол соверен и вышел.
Он пошел по улицам без определенного направления через Шафттсбери авеню, через цирк Пикадилли, через площадь Лейсестера, через другие улицы к площади…
Вдруг его осенила блестящая мысль — почему бы ему не начать сейчас же. Весь Лондон со своими преступлениями, грехами и испорченностью лежал перед ним. Он шел по Вавилону запада. Где еще он найдет подобную безнравственность? Когда он возвращался обратно через Черинггросс, он был темен и пуст. Час тому назад тут было полно жизни, шума, говора. И вдруг сразу все затихло, как будто все сразу разбежались по четырем концам города. Мимо Квистуса прошла какая-то женщина и что-то сказала. Не взять ли ее в компаньоны? Но врожденная деликатность взяла верх. На какое преступление она способна? Она выглядела такой несчастной, что он сунул ей в руку монетку и пошел дальше. Она была ему бесполезна. Его поступок был легким изъявлением жалости, которую и дьявол иногда допускает.
Начал падать мелкий дождь, но, полный жажды приключений, Квистус не сдавался. В его воспоминании мелькнул м-р Хайд и д-р Джекиль. Как и Калигула, м-р Хайд годился для него. Он однажды на улице уронил ребенка и наступил на него.
Он шел и шел по молчаливым улицам и находил все меньше поводов для преступления. Репутация Вавилона казалась ему преувеличенной. После нескольких кругов он снова очутился на Черинггроссе, спустился по Уайтхоллу, но дворцы-музеи в правительственном районе не возбуждали желаний преступления. Запоздавшие кэбы и омнибусы и те имели какой-то внушающий уважение вид. Он прошел к набережной Темзы и увидал огромное здание со светящимися тут и там окнами, спокойно текущую реку, отражения ламп на набережной и мостах; мирно мерцающие фонари на другом берегу; никакого простора для преступления; даже в кофейной, где несколько ярко освещенных физиономий пили какао. Один момент он даже решил присоединиться к ним, потому что некоторые физиономии были очень мерзки, но брезгливость заставила его пройти мимо. Он погрузился в темноту соседних улиц. Они были тихи и мирны. Ничего дьявольского не могло быть за этими закрытыми окнами, но в два часа ночи все грехи спят, и между спящим грехом и спящей добродетелью нет никакой разницы, как между двумя булавками.
Дождь продолжал идти, и искатель преступлений почувствовал, что он промок и озяб. Это вырождающийся век. Несколько сотен лет тому назад Квистус мог приобрести судно, оснастить его, набрать команду и сделаться грозой морей. В не такое отдаленное время он мог быть корсиканцем, схватить ружье и объявить на острове войну. Если бы он жил в XIV веке, он мог сделаться кондотьером и как герцог Гварнера, повесив на грудь серебряную дощечку с надписью: «враг Бога, жалости и милости», создать себе завидную популярность в северной Италии. Будь он малайцем, он мог схватить хорошо отточенный нож и бежать с ним по улицам, уничтожая к своему удовольствию все на пути. В доисторические времена он провел бы пару восхитительных месяцев, оттачивая и полируя в своей хижине топор, и окончив это, вышел бы (крадясь за деревьями, конечно) и так великолепно провел бы время, как только может представить себе это доисторический человек. Но что может выйти из этих восхитительных, мстительных, мизантропических порывов при понятиях об общественной безопасности? Если бы Квистус, повинуясь налетевшему побуждению, убил бы какого-нибудь молодого человека в Пикадилии, его бы повесили, не говоря уже, что заставили бы пройти через всю процедуру суда об убийстве.
Но, находя некоторые пробелы в нашей воспитательной системе, Квистус лично ни разу не испытал над собой никакого насилия; никто даже не развивал перед ним свои теории на этот счет.
Вы скажете, что мы вместо секиры пирата и топора дикаря пускаем в ход другое оружие; мы имеем для целей мести голос и перо, которые могут оказаться очень опасными для человеческой жизни? Но я вам напомню, что Квистус, пренебрегающий собственной профессией, был совершенно незнаком с интригами и финансовыми подвохами, которыми пользовались гнусные типы вроде членов «Геенны».
Нужно еще добавить, что Квистус значительно отстал на пути преступлений, на который он вступил.
В сером рассвете мая начали выделяться башни и шпицы Вестминстера. Когда Квистус подошел к вестминстерскому аббатству, он почувствовал, что продрог и прозяб. Желание приключений прошло, оставив после себя некоторое разочарование. Его плечи и ноги ныли. Около тротуара стоял одинокий кэб со спящим кучером и лошадью с головой, ушедшей в торбу. Он решил разбудить его и поехать домой на Руссель-сквер, оставив поиски дьявола на ночь. Но не успел он направиться к экипажу, как к нему подскочил какой-то несчастного вида субъект и обратился к нему таким хриплым голосом, что он скорее походил на шепот.
— Ради Бога, господин, дайте несколько медяшек бедному человеку. Я уже двадцать четыре часа не видел пищи.
Квистус остановился; его пальцы машинально полезли за монетой. Вдруг его осенила мысль.
— Вы, наверное, вели дьявольскую жизнь, — сказал он, — если дошли до подобного состояния.
— Зачем это вам? — буркнул проситель, подозрительно рассматривая Квистуса, но все еще с протянутой рукой.
— Я совсем не хочу вам проповедовать, — сказал Квистус. — Но я хотел бы знать… Вы видели, наверное, много преступлений на своем веку?
— Если вы спрашиваете мое мнение, — ответил он, — то в этом лучшем из миров — только и существует одно преступление.
Он не сказал лучшем из миров, а употребил другое выражение не из тех, которое употребил бы Квистус, но вполне доказал ему, что его собеседник держится одного с ним взгляда на «мир».
— Если вы мне укажете на некоторые из них, я дам вам полкроны.
В глазах бродяги мелькнуло удивление.
— Для чего это вам?
— Это мое дело, — ответил Квистус.
Проснувшийся кэбмен вылез из экипажа.
— Кэб, сэр? — крикнул он через улицу.
— Да, — ответил Квистус.
— Половину кроны? — спросил бродяга.
— Конечно, — подтвердил Квистус.
— Тогда я вам расскажу, господин. Я был букмейером на скачках. И вот я вам скажу, что нет больше преступлений, чем там. Если вам хочется видеть преступнейшее преступление, пойдите на скачки. — Он откашлялся, но шепот сделался еще невнятнее.
