Ирэн Фрэн - Набоб
У Мадека появилось искушение основать бретонскую общину и вплести ее в прихотливую мозаику народов Индии, ведь в этой стране теперь было много его соотечественников. Но что-то удержало его. Интуиция подсказывала ему, что Индия за пределами факторий может принять белого человека, только если он один или почти один, и тогда она без риска для себя способна переварить его в своем огромном желудке. Объединение в рамках общего закона явившихся с Запада людей, более многочисленных и лучше организованных, нежели франци Агры, она восприняла бы болезненно и безжалостно отторгла бы их.
Мадек послал в Гоа письмо. Он не осмеливался обратиться во французскую факторию, потому что тогда пришлось бы отвечать за дезертирство с флота и за участие в военных действиях под английским флагом. Вместе с тем, ища союза португальцев, он не стал ясно формулировать свое желание вернуться на родину. На самом деле его мучила ностальгия: он хотел узнать, живы ли еще его родители, он хотел сделать что-то, чтобы утешить их в старости. «Каким триумфальным могло бы быть мое возвращение в Кемпер, вместе с моими солдатами и слонами!» — подумал однажды он и в ту же минуту осознал, что рассуждает уже не как француз и даже не как бретонец, а как индиец. Вернуться, но зачем? Ради славы? Но разве на Западе простолюдин может снискать славу? В каком чине он вернется? А здесь еще столько возможностей! С этого момента Мадек охладел к этой идее.
Четыре месяца назад к нему явился некий граф де Модав. Этот пятидесятилетний господин, потрепанный в колониальных экспедициях на Мадагаскаре, хотел предложить свои услуги индийскому императору и обратился к Мадеку за советом, как это лучше сделать. Однако своими салонными манерами и высокомерием вызвал у Мадека антипатию и получил ответ, прямо противоположный тому, которого ожидал. «Господин де Модав, — сказал Мадек, — император в настоящее время несчастен, он беглец, он скиталец, и у меня нет никаких оснований надеяться на улучшение положения в ближайшие годы, и еще меньше — в последующие. Сейчас могольская империя представляет из себя труп, а душа, которая когда-то была в этом теле, стала лишь тенью, которая не вызывает доверия и неспособна оказывать влияние». К удивлению Мадека, графа эти слова не обескуражили. «Уверены ли вы, господин Мадек, что причиной вашего нежелания признать величие императора не является его нежелание считаться с вами? — улыбнулся он. — Еще совсем недавно в Версале, где у меня есть знакомые среди министров, о Моголе отзывались весьма почтительно…»
Мадек парировал в том же презрительном и полушутливом тоне: «В таком случае, господин де Модав, я не понимаю, чего вы ищете, скитаясь по дорогам Индии и, тем более, обращаясь к таким беднякам, как я! Создайте лучше свою армию, предложите ее поддержку Моголу, и тогда сами увидите, что из этого получится!» — «Вы отнюдь не бедны, господин Мадек, говорят, что у вас миллионы». — «Но таким богатством не рискуют ради призрачной славы, господин де Модав». На этом они и расстались.
Именно в это время, как теперь вспомнил Мадек, он и получил первое письмо из Шандернагора. Комендант города, господин Шевалье, предлагал ему возглавить «значительные силы», столь значительные, что количество их предпочел не называть, чтобы не подвести французского министра, чье имя также не было упомянуто. Вместе с тем автор письма уверял, что наслышан о достоинствах Мадека и что они произвели на него большое впечатление. «Неужели обо мне известно даже во Франции?» — подумал Мадек и продолжил читать письмо. Комендант Шандернагора напоминал ему, что «богатство в Индии — вещь преходящая», и предлагал перевести свое состояние во Францию с помощью аккредитивов, оформленных у Всемирных банкиров. «Похоже, они считают меня полным идиотом, если думают, что я могу принять оба предложения. Одно из двух, — сказал себе Мадек, — либо я набираю на свои деньги войска, воюю за Францию и остаюсь в Индии, либо перевожу деньги во Францию и сам туда уезжаю. Но то и другое вместе — полный абсурд». Он перечитал письмо, бросил его в сундук и ответил на это любезное послание весьма сухо: «Я не вижу, сударь, каким образом я мог бы оказать услуги отечеству в стране, столь от него удаленной. По правде говоря, мне нечего больше желать, имея нынешнее мое состояние, но у меня есть намерение переселиться в Европу, чтобы мирно наслаждаться плодами моих трудов, и я прошу Вас использовать свое влияние и возможности, предоставляемые Вам Вашим высоким положением в Шандернагоре, чтобы достать для меня паспорта, необходимые для возвращения во Францию».
Мадек не любил писать письма, вообще он сейчас не любил ничего, кроме войны и того, что за нею следовало: подсчет трофеев, переговоры с наследниками несчастных братьев Джагарсетхов. Как ни странно, Угрюм, убивший их отца и дядю, весьма активно вел с ними дела. Казалось, они вовсе не держали на него зла. Но их озабоченные лица выдавали поселившийся в сердце страх: ни война, ни заключаемые ими сделки, не давали ответа на вопрос о его причине. Однажды Мадек решился спросить:
— Чего вы боитесь? Французы, англичане, индийцы… Какая разница? Деньги-то у вас, и богатства Индии по-прежнему текут в мир через ваши руки.
— Ах, Мадек-джи! Наше место займут другие!
«В Индии так принято: богачи вечно жалуются на то, как плохо идут дела, бедняки же, напротив, помалкивают», — подумал Мадек и сказал:
— Вы, индийцы, часто сами виноваты в своих несчастьях. Народам Индии надо объединиться против фиранги в красных камзолах.
— Народам Индии… объединиться? — переглянулись братья.
— Да, объединиться под властью Могола.
— Но Могол почти уничтожен. И он — мусульманин!
— А разве вы не ведете дела с мусульманами? Разве вы не терпели веками их присутствие? И разве фиранги в красных камзолах не разрешили Моголу вернуться в Дели?
— Он согрешил, как и отцы его отцов. Мы все будем наказаны. Дхарма! Дхарма! Только Кали может спасти нас.
— Кали! — взорвался Мадек. — Какие же вы глупцы!
— Да, Кали, — сказал старший Джагарсетх. — Кали-воз-родительница. Кали следует возлюбить, как и время, которое разрушает, но дарует возрождение.
— Кали не очень-то красива!
— Тем не менее ее следует возлюбить, фиранги! — ответили братья хором.
Оба, не сговариваясь, бросили ему в лицо вместо обычного почтительного «Мадек-джи», это «фиранги», которое прозвучало как оскорбление.
Кали! Все эти индийцы охвачены безумием. Заразной болезнью, и Сарасвати просто одна из ее жертв. Все, за что Мадек когда-то любил Индию, он теперь ненавидел. Его желание вернуться на Запад выкристаллизовалось окончательно. «А Корантен?.. — Сам того не понимая, Мадек находил предлоги для того, чтобы остаться. — Я не променяю моего дорогого Корантена ни на десяток, ни даже на сотню Мумтаз». Состояние его души напоминало состояние природы перед муссоном: тяжелые тучи, а дождя все нет. Мадек решил положиться на судьбу. «Дхарма. Лишь бы мое письмо не дошло до Шевалье. Лишь бы оно где-нибудь затерялось, или гонец погиб, заболел чумой, или его укусила бы кобра, или его съел бы тигр. О Ганеша, Ганеша, покровитель паломников и авантюристов, ты же всегда защищал меня…»
