Ангелочек. Время любить - Дюпюи Мари-Бернадетт

— Возвращаясь к своему социальному происхождению, хочу уточнить, что в течение многих лет я бродил по дорогам юга Франции, бывал я и в Испании. Я зарабатывал себе на жизнь игрой на скрипке. Часто я присоединялся к дрессировщикам медведей или ярмарочным жонглерам. Сегодня вечером, перед сном, мы с Анжелиной вам расскажем, как нас свела судьба, но сейчас я хотел бы поведать вам об одном удивительном вечере из своей жизни акробата. Вернее, об одном удивительном утре. Я провел неделю в Мирепуа, очаровательном городке, где живут щедрые зеваки, всегда готовые развязать свои кошельки. Потом я собирался возвратиться в Масса, где один мой друг должен был приютить меня в своем доме. По дороге я решил добраться до руин замка Монсегюра, небывалую красоту которых мне расхваливал поэт, встреченный мною случайно.

Луиджи ненадолго замолчал, тронутый вниманием слушателей. При упоминании о Монсегюре Жан Бонзон стал суровым и собранным. Он не отводил взгляда от своего гостя, сгорая от нетерпения услышать продолжение рассказа.

— В сумерках я дошел до подножия ската. Именно так местные жители называют эту гору причудливой формы. Это происходило в конце июня 1878 года. Еды у меня было достаточно. Я поднялся к замку, резко выделявшемуся на фоне розового неба. Сам замок позолотили лучи уходящего солнца. Какая-то непреодолимая сила заставляла меня пробираться между обломками скал и кустарниками. До наступления ночи я добрался до вершины. Очутившись там, я испытал глубокое чувство удовлетворения. Надо вам сказать, что в то время я был неисправимым бродягой, разыскивавшим семью. Ничто не могло удержать меня на одном месте. Я вел разгульный образ жизни, полагаясь на доброту женщин, которых легко было разжалобить, и тогда они дарили мне фрукты или хлеб вкупе со своей улыбкой… Но я отвлекся. Итак, я оказался в Монсегюре, между стен, которые на протяжении нескольких столетий разрушали дождь, снег и ураганный ветер. Я чувствовал себя защищенным вдали от человеческой низости, от всяких превратностей нашего мира. Моя вера, столь часто улетавшая от меня, обрела силу. Я помню, что горячо молился, стоя на коленях на плоском камне, опьяненный ароматом самшита. Я молился, я просил Небеса, столь близкие ко мне, направить меня на истинный путь, на тот, по которому я, ничего не знающий о своем происхождении, получивший в наследство только имя Жозеф и золотой медальон с двумя инициалами, буду идти не один.

Потрясенная Анжелина вздрогнула, представив себе, как Луиджи стоял один-одинешенек на горе, которую многие считали священной.

— Я любовался бескрайним горизонтом, великолепным зрелищем, когда туман покрывал ярко-зеленые сосняки. Мои глаза были устремлены в вечность. Наконец наступила ночь. Я даже не дотронулся до своих скромных припасов. Испытывая глубокое умиротворение и безмерную радость, я заснул посредине внутреннего двора замка. На рассвете меня разбудило пение птиц, и я стал свидетелем явления редкой красоты. Вставало солнце, и его ярко-красные лучи проникали сквозь бойницы, озаряя камни. Небо было сиреневым, как первые весенние цветы. Казалось, сама десница Божья зажгла все эти сверкающие огоньки. Я расценил это как ответ на мои молитвы. Думаю, так оно и было. И тогда я взял скрипку и сыграл вот эту мелодию…

Акробат проворно встал перед своими немногочисленными слушателями, завороженно смотревшими на него. Он вынул инструмент из футляра и сыграл меланхоличную и одновременно радостную мелодию, напоминавшую провансальскую песню, столь дорогую сердцу жителям Арьежа.

На глазах Жана Бонзона заблестели слезы, но горец не желал поддаваться чувствам и поэтому встал, держа в руке стакан.

— Браво! Ты, парень, настоящий аристократ среди трубадуров, — заявил он. — Давай выпьем! Своей болтовней ты вывернул мне все кишки!

— Нет, Жан, нет! — простонала Албани, очарованная этим трогательным признанием. — Это вовсе не болтовня! Как тебе не стыдно?! Мсье Луиджи, не обращайте внимания на моего мужа. И что же это был за ответ?

— Сейчас я вам объясню. Этот ответ, который вас так заинтриговал, имеет человеческий облик, причем весьма изящный. Это произошло в том же году, в начале зимы, в Масса, в ярмарочный день. Я был в своем костюме акробата, в старой куртке из волчьей шкуры, а в ухе у меня была медная серьга. Чтобы заработать несколько су, я играл на скрипке, стоя рядом с дрессировщиком медведей, весьма довольным своей выручкой. Несчастное животное неуклюже плясало, а дрессировщик держал его за цепь, другой конец которой был привязан к кольцу, продетому в нос. Толпа представлялась мне скученной серой массой, поскольку состояла из мужчин и женщин, одетых во все темное. На меня напала меланхолия. Снегопад усиливался, небо стало свинцовым. И вдруг в толпе я заметил девушку. Мое сердце было готово выпрыгнуть из груди, поскольку мне показалось, что эта барышня озарила своей красотой унылое холодное утро. Я был очарован. У нее были фиолетовые глаза, светло-фиолетовые, и волосы, достойные самой Авроры, — темно-рыжие. Это была Анжелина. Но поскольку я тогда не знал, как ее зовут, я нарек ее Виолеттой. Это и был чудесный ответ на мои молитвы.

Потрясенная молодая женщина одарила Луиджи взглядом, преисполненным благодарности. Она с трудом сдерживала желание броситься ему на шею и расцеловать его в присутствии дядюшки и тетушки. В конце концов она послала к черту целомудрие, подошла к нему и обвила руками его шею. Он прижал ее к себе и закружил по комнате.

Албани восторженно хлопала в ладоши. Что касается Жана Бонзона, то он проворчал:

— А этот пирог, мы будем его есть? Да или нет? Ты еще успеешь нам поиграть на своей скрипке. Эй, племянница, оставь в покое своего болтуна!

Анжелина и Луиджи сели, держась за руки. Все четверо с удовольствием ели сытный пирог, разговаривая на общие темы.

— Дядюшка, я хочу навестить Коралию, — сказала Анжелина, когда все поели. — Я могла бы оценить ее состояние и, возможно, понять, как скоро начнутся роды.

— Я провожу тебя, племянница.

— Хорошо. Сейчас я соберусь.

Анжелина открыла саквояж, чтобы убедиться, что ничего не забыла. Из кожаной сумки она вытащила халат и платок.

— А твои кожаные перчатки? — заволновался Луиджи. — Ты их взяла?

— Да, я положила их в карман.

— А зачем тебе нужны перчатки? — удивился дядюшка Анжелины.

— Из соображений гигиены, чтобы, не дай бог, чем-нибудь не заразиться [33]. Теперь у меня есть несколько пар перчаток, ведь я богатая невеста. Луиджи щедро снабдил меня всем необходимым. Если бы вы видели мой диспансер!

Анжелина не осмелилась добавить, что многие ее пациентки вовсе не мыли то интимное место, которое она осматривала. К числу таких женщин принадлежала и Коралия Сеген. Дядюшка довел Анжелину до порога дома Коралии. Войдя внутрь, Анжелина увидела молодую женщину лет тридцати с кукольным лицом, голубыми глазами, чрезмерно полную, с огромным животом. На ней был бесформенный халат, весь в пятнах, темные волосы прикрывал пожелтевший чепец.

— Здравствуйте, мадемуазель Лубе, — сказала она, не вставая со стула, стоявшего около камина. — Как славно, что вы решили уделить мне внимание! Я не поверила своим ушам, когда мсье Бонзон сказал мне об этом.

— Если вы намекаете на вашего кузена Блеза, то знайте, мадам: я считаю вас абсолютно непричастной к тем ужасным преступлениям, которые он совершил. С сегодняшнего дня вы моя пациентка, только и всего.

Дом имел жалкий вид. В нем плохо пахло, он был мрачным, с закопченным потолком и стенами. Занавеска, закрывавшая кровать, была неопределенного цвета — бежевого с желтоватыми и серыми разводами. Пол был земляной. По сравнению с этим запущенным жилищем опрятный дом Албани Бонзон казался дворцом, пусть и деревенским.

— Как вы рассчитали срок родов? — участливо спросила Анжелина. — Судя по словам дядюшки, вы назвали определенную дату.

— О, это все ведьма с плато Гирель! Я встретила ее на дороге. Это было на День святого Иоанна. Она показала пальцем на мой живот и сказала, что малыш родится 6 октября. Эта ведьма никогда не ошибается.