Маргарет Джордж - Дневники Клеопатры. Книга 2. Царица поверженная
«И твое путешествие, занявшее гораздо больше времени, оправдало себя? Ты получил ответы нас свои вопросы?» — полюбопытствовал Цезарион.
«Vale, — сказал Октавиан. — Прощай. Я не горю желанием увидеть тебя снова».
Он перешагнул порог и исчез, словно растворился. Я подошел к двери и выглянул ему вслед, но увидел лишь темноту коридора.
«О боги! — воскликнул Цезарион, сам побледневший как призрак. — Не привиделось ли нам это?»
«Если и так, ты вел себя достойно и не оплошал перед этим „привидением“, — заверил его я. — Сам Цезарь не справился бы лучше. Ты показал себя истинным его сыном».
Именно так все и было — менее часа тому назад.
Твой верный врач, почти лишенный дара речи и потрясенный Олимпий.Я получила это письмо вскоре после того, как оно было написано — удача помогла ускорить почту. Жара по-прежнему удерживала Александрию в вялой бездеятельности, но послание встряхнуло меня так, словно я обнаженной оказалась на ледяном ветру.
Поначалу я стала нервно расхаживать по той самой комнате, где только что лениво валялась на кушетке без сил, не способная пошевелиться. Мысли, вертевшиеся в голове, были еще быстрее моих шагов. Октавиан! Октавиан внезапно налетел на моего сына, как хищная птица! Должно быть, он выслеживал его — или у него есть шпионы в каждом доме, на каждом углу. Но даже если так, откуда они узнали, кто такие Цезарион и Олимпий? Население Рима составляет почти миллион человек, причем большая их часть — бедняки, сосредоточенные в многолюдных муравейниках вроде Сабуры. Никто их не считает, никто не обращает на них внимания. Как в такой ситуации два ничем не примечательных человека могли привлечь внимание самого Октавиана?
И то, как он появился и исчез… это почти сверхъестественно. Как мог его корабль в полный штиль так быстро доплыть до Италии? Как мог он пробраться в Рим незамеченным?
А ведь для такого человека тайное убийство не составит ни малейшего затруднения. Не грозит ли опасность самой жизни Цезариона? Я перечитала зловещие строки: «Я должен вернуться в Иллирию и не хочу, чтобы вы оставались здесь».
Если Олимпий и Цезарион не отреагировали немедленно, не пошлет ли он своих приспешников устранить их?
— Антоний!
Я поспешила в его покои, сжимая письмо и рассчитывая застать его за рабочим столом, над бумагами. Однако, хотя стол был завален свитками и донесениями, Антония в комнате не было. Я нашла его в одном из маленьких смежных помещений спящим на кушетке. Одна его нога свисала на пол, другая покоилась на подушке. Слуга обмахивал его опахалом, колебля нагретый воздух.
— Проснись! — воскликнула я и стала трясти его за плечи.
Я не могла ждать. Мне нужно было поделиться с ним страшным известием немедленно. Слугу с опахалом я отослала прочь.
Антоний что-то пробормотал и с трудом разлепил веки, пытаясь очнуться. Дневной сон иногда бывает очень глубоким.
«Ну, просыпайся скорее! — мысленно взывала к нему я. — Ты нужен мне позарез!»
Я хотела, чтобы он прочел письмо и в своей обычной невозмутимой манере убедил меня в том, что ничего страшного в нем не содержится, что я пугаю сама себя понапрасну. Порой я придавала чему-либо большее значение, нежели оно того стоило. Как правило, это раздражало, но сейчас я была бы счастлива ошибиться.
— Что случилось? — наконец пробормотал он.
Язык его еще заплетался, глаза оставались затуманенными. Он потер их.
— Пришло письмо. Ужасное письмо!
Я сунула свиток ему в руки, прежде чем он успел перейти в сидячее положение. Антоний смотрел то на меня, то на письмо, ничего не понимая.
— Ну, читай же! Читай.
Он спустил ноги на пол, нетвердой рукой поднес послание к глазам и вчитался. Я внимательно следила за выражением его лица. На нем не отразилось ничего.
Потом его взгляд вернулся к началу, и он перечитал письмо, уже окончательно проснувшись. Теперь на его лице появилось нечто среднее между отвращением и попыткой приободриться.
— Прости! — только и сказал Антоний, уронив письмо на кушетку.
Одним лишь словом ему удалось передать и сожаление, и глубокое понимание того, с чем мы столкнулись.
Я обняла Антония и уткнулась лицом в его плечо, радуясь ощущению его надежности. Я хотела, чтобы это успокоило меня, раз не помогли слова. Потом я вдруг расплакалась у него на груди, как дитя. Сотрясаясь от рыданий, я прижималась к нему, радуясь тому, что составляет основу супружеских уз: вот человек, к которому можно прижаться, когда все остальное против тебя. Одно прикосновение к нему приносит облегчение. В те мгновения, когда мы плачем и боремся с кошмарами, как дети, этот взрослый человек оказывается рядом, чтобы утереть нам слезы.
Я насквозь промочила плечо его туники и, только когда рыдания затихли, виновато потеребила ткань.
— Ну вот, испортила хорошую вещь, — сказала я, чувствуя себя глупо.
Золотые нити оказались перекручены там, где я цеплялась за них, а слезы высыхали и проступали белой солью.
— Ничего страшного, — отозвался Антоний. — Для хорошей цели.
Он откинул мои мокрые спутанные волосы назад от шеи и горла, где они приклеились к коже, и разгладил их. Точно так же я поступала с детьми. И точно так же, как с детьми, он спросил у меня, не хочу ли я сладкого.
— Скушай что-нибудь.
Он потянулся к блюду с фигами, и я невольно рассмеялась.
— Спасибо, не хочу.
Антоний убрал руку от блюда и положил ее мне на плечо.
— Кажется, я еще не видел, чтобы ты плакала, — промолвил он больше для себя, чем для меня.
— Я стараюсь никогда не плакать, — ответила я. — Во всяком случае, в чьем-либо присутствии. Это недостойно царственных особ.
— Значит, ты наконец стала доверять мне, — заметил он.
Он был прав. Порой в присутствии Антония я позволяла себе расслабиться, как ни с кем другим. А теперь совсем перестала от него отгораживаться.
— Да, я научилась доверять тебе, — призналась я.
— Ты словно дикий зверек, который долго привыкает есть с руки, — сказал он. — И все еще готова укусить, если я вдруг сделаю неверное движение.
— Уже нет, — возразила я, вытирая слезы. И это была правда — об укусах не могло быть и речи. Мы составляли единое целое.
— Это радует мое сердце, — сказал он, крепче сжимая руку вокруг меня. — Теперь, моя дорогая, о письме — да, оно внушает тревогу. Но одновременно многое упрощает.
— Что ты имеешь в виду?
— Октавиан в кои-то веки предпринял однозначные действия, — пояснил Антоний. — Он раскрылся: высказался открыто и о своем амбициозном желании быть Цезарем, и о том, что не намерен терпеть соперников. А заодно раскрыл, кого он считает своим соперником. Не меня. Не тебя. А Цезариона.
