Маргарет Джордж - Дневники Клеопатры. Книга 2. Царица поверженная
Приветствую тебя. Я салютую тебе и салютую себе, ибо усердно трудился, приделывая солдатам искусственные носы взамен тех, которых они лишились в бою. Конечно, они далеки от совершенства, но это всяко лучше, чем зияющая дыра. И я очень усиленно прислушивался ко всем новостям. Вечерами я поднимаюсь на Палатинский холм, гуляю там в сумерках, когда ветерок шелестит в кронах старых сосен, и прохожу мимо расположенного неподалеку дома Антония, возле которого задерживаюсь и веду наблюдение. Во-первых, он в хорошем состоянии, ухоженный и чистый, — я знаю, Антоний будет рад узнать об этом. Сады пышно цветут, слуги беспрерывно снуют туда-сюда, а Октавия главенствует над ними, как истинная римская матрона. Как-то раз я заметил ее, когда она прогуливалась под кипарисами в саду на склоне холма. Ходят слухи — я слышал разговоры возле публичных фонтанов, — что брат приказал ей покинуть твой дом, император, но она упорно не желает подчиняться, заявляя, что она жена Антония и находится там по праву.
У меня чуть не закралось подозрение, что на самом деле Октавиан хочет, чтобы она осталась. Она рушит твою репутацию, выставляя себя мученицей, хранящей верность неверному мужу, самоотверженно воспитывающей его детей — причем не только своих, но даже Антилла, сына своей предшественницы, — и устраивая в доме приемы для друзей-сенаторов. Во всяком случае, это прекрасный способ лишний раз очернить безнравственного императора Антония, противопоставив оного добродетельной супруге.
А еще поговаривают — тоже вокруг фонтанов, многие из которых установлены благодаря щедрости Агриппы, — что Октавиан и его партия улучшают жизнь простых римлян, тогда как их безответственный соправитель проматывает деньги на Востоке, со всеми своими золотыми ночными горшками. (Эта деталь, несомненно, притягивает мысли людей. Есть у тебя такой горшок? Я не помню.) Еще здесь болтают об усыпанных драгоценными камнями письменных столах, тронах и евнухах. Они сплетничают о царице как о колдунье, жадной до мужчин, чья единственная цель — заманивать в свои сети благородных римлян. В их речах ты предстаешь паучихой, что сидит посреди сети из золотых нитей, унизанных драгоценностями, и ловит в нее каждого римского полководца, безрассудно отправляющегося в твои края. О браке, законном или незаконном, разговоров не ведут. Равно как о Парфии или Армении.
Рад сообщить, что Цезарион достиг больших успехов в латыни: во всяком случае, с уличными торговцами едой, жестянщиками и сапожниками он торгуется не хуже местного уроженца. А еще он за последние несколько недель сильно вытянулся, и ему понадобилась новая одежда. Он ее с удовольствием носит. Мне смотреть на него забавно, но в римском одеянии он совершенно не привлекает к себе внимания, да и сам чувствует себя так, будто всю жизнь носил это платье.
Методику восстановления носа я опишу тебе при встрече: она весьма своеобразна.
И пусть она никогда тебе не понадобится!
Твой преданный и весьма занятый Олимпий.Читать эти строки было для меня даже тяжелее, чем вдыхать жаркий, удушливый воздух дворца. Опять Октавия! Да, Олимпий прав — в умелых руках она представляет собой идеальное оружие. Чем более она добродетельна, тем безнравственнее выглядит Антоний, не сумевший оценить этот образец женского начала.
Я с отвращением отбросила письмо, но, увы — никакой возможности повлиять на ситуацию у меня не имелось.
Я удалилась в «охлажденную» комнату. Метод, предложенный Вималой, действовал: когда слабый ветерок дул сквозь влажную капающую завесу, становилось прохладнее. Приходя сюда, я испытывала такое облегчение, что скоро распорядилась установить подобные устройства и в других помещениях.
Налив немного духов на носовой платок, я протерла лоб. Этот аромат — сочетание черного гиацинта и фиалки — всегда помогал мне прояснить мысли. Надлежало решить, показывать ли Антонию письмо. Какой от этого прок? Разве что ему захочется вернуться в Рим. Нет, не нужно. Я положила письмо туда, где он его не увидит.
Царица!
Моя рука еще дрожит, и я едва могу писать эти строки. Но у меня нет выхода; только написав, я могу успокоиться и расставить все по местам. Следует ли мне рассказать тебе все сразу, с конца, или по порядку? По порядку, я думаю. Чтобы восстановить порядок, нужно установить порядок.
Так вот. Был прекрасный летний вечер вроде тех, какие у нас дома бывают практически всегда. Отшумели Ludi Apollinares, прошло празднование дней божественного Юлия, толпы схлынули, и город стал возвращаться к нормальному, повседневному ритму жизни. С окончанием праздника всегда чувствуется некое облегчение, вот и теперь и владельцы лавок, и обычные люди пребывали в приподнятом настроении. Болтались по улицам, заходили в таверны, прогуливались у реки или в общественных садах. Когда мы с Цезарионом поднялись по ступенькам к нашему жилью, расположенному на третьем этаже, я чувствовал себя немного виноватым из-за того, что лишал мальчика тех развлечений, какими его манит улица. Но поскольку я обещал оберегать твоего драгоценного сына от всего сомнительного, мы послушно потащились наверх, где нас ждали лишь среднего качества вино, перезрелые фрукты и скучные книги. Снаружи было довольно светло, а в комнатах уже темнело, и я зажег три масляные лампы, включая лампу Секста (странно, как запоминаются эти подробности), и настроился на тихий, спокойный вечер. Мне нужно было свериться с несколькими медицинскими трактатами, а Цезарион собирался практиковаться в латинских склонениях. Это такое же развлечение, как прогулка по кладбищу, а по правде, так и меньшее, поскольку на встречу с духами рассчитывать не приходилось.
И вот, когда мы сидели там в полумраке, я услышал стук в дверь и небрежно сказал: «Войдите».
Когда живешь в таком человеческом муравейнике, поневоле знакомишься с соседями, так что я хорошо знал мясника Гая, пекаря Мака и Зевсу ведомо скольких еще. Но когда я поднял голову и увидел входящего — чуть не обратился в камень.
То был Октавиан.
Я узнал его сразу. Кто еще мог выглядеть, как все его статуи? Точнее — подобно статуям, ибо ваятели всегда идеализируют черты человека, а подлинный облик отличается от идеала. Хотя, должен признать, что он красив, и скульпторам удалось передать его индивидуальные черты — маленькие, низко посаженные уши и треугольное лицо. Вот так я его узнал.
Я не мог вымолвить ни слова — что, как ты знаешь, мне несвойственно.
«Добрый вечер, Олимпий» — сказал он, совсем лишив меня дара речи.
Потом он повернулся к уставившемуся на него Цезариону и лишь кивнул, не назвав никак, а комнату обвел презрительным взглядом, как бы говоря: ну, и что вам дала ваша нелепая маскировка?
