Сидони-Габриель Колетт - Клодина в школе
Мадемуазель Сержан встаёт и говорит:
– Закройте тетради. Старшие девочки, которые готовятся к экзамену, останьтесь, мне надо с вами поговорить.
Остальные уходят, медленно надевая на ходу пальто и платки; им обидно, что они не услышат что-то, без сомнения, чрезвычайно интересное, что сообщит нам рыжая директриса. Она начинает говорить, и я, как всегда, поневоле восхищаюсь её чётким голосом, решительными чеканными фразами.
– Думаю, вы не тешите себя иллюзиями и понимаете, что ничего не смыслите в музыке – все, кроме Клодины, которая играет на пианино и бегло читает ноты. Я было поручила ей давать вам уроки, но вы такие недисциплинированные, что не послушаетесь своей подруги. Начиная с завтрашнего дня по воскресеньям и четвергам вы будете приходить к девяти часам заниматься сольфеджио и чтением нот под руководством господина Рабастана, потому что ни я, ни мадемуазель Лантене не в состоянии вас этому научить. Господину Рабастану будет помогать Клодина. Постарайтесь вести себя прилично. И приходите завтра к девяти.
Я тихо добавляю «Р-разойдись!», и это достигает её грозных ушей; она хмурится, но потом не выдерживает и улыбается. Её маленькая речь была выдержана в таком категоричном тоне, что сама собой в конце напрашивалась воинская команда – мадемуазель Сержан тоже это заметила. Надо же, по всей видимости, я не могу её больше рассердить! Прямо руки опускаются… Неужели она так уверена в своей полной победе, что может выставлять себя добрячкой?
Она уходит, и поднимается настоящая буча. Мари Белом никак не успокоится:
– Вот это да, поручить молодому человеку давать нам уроки, это уж чересчур! Всё же будет забавно, правда, Клодина?
– Да. Надо же немного развлечься.
– А тебе не страшно, что ты будешь на пару с Рабастаном обучать нас пению?
– Представь себе, мне совершенно всё равно.
Я слушаю вполуха и, сгорая от нетерпения, жду: мадемуазель Лантене пока не пришла. Дылда Анаис в восторге, она зубоскалит, держится за бока, словно её душит смех, и наседает на Мари Белом, та охает и никак не может от неё отбиться.
– Теперь ты покоришь сердце красавца Рабастана, – говорит Анаис. – Он не устоит перед твоими тонкими длинными руками акушерки, стройной фигурой, выразительными глазами. Вот увидишь, дорогая, дело кончится женитьбой!
Анаис совсем распоясывается, она выплясывает перед зажатой в угол Мари, а та прячет свои злосчастные руки и визжит как резаная.
Эме всё нет! Я нервничаю и, не находя себе места, подхожу к двери у лестницы, ведущей к «временным» (всё ещё) комнатам учительниц. Как хорошо, что я догадалась посмотреть! Вверху мадемуазель Лантене уже готова сойти с лестничной площадки. Мадемуазель Сержан держит её за талию и тихо, ласково в чём-то её убеждает. Потом она одаривает Эме долгим поцелуем, та, расчувствовавшись, с готовностью подставляет лицо и медлит уходить, а уже на лестнице оборачивается. Я отскакиваю, чтобы меня не заметили, и на меня снова наваливается тоска. Какая Эме скверная, как быстро она ко мне охладела и отдала свои ласки, свои золотистые глаза той, что была нашей врагиней! Не знаю, что и думать… Она заходит за мной в класс, где я сижу, погрузившись в размышления.
– Вы идёте, Клодина?
– Да, мадемуазель, я готова.
На улице я не отваживаюсь задавать вопросы, да и что она могла ответить? Лучше подождать до дома, а пока я ограничиваюсь банальными фразами о холодах, скором снеге, о том, как весело будет по воскресеньям и четвергам на уроках пения. Но говорю я просто так, и она прекрасно понимает, что вся эта болтовня ничего не значит.
Дома, при свете лампы, я открываю тетради и смотрю на Эме: она ещё красивее, чем в прошлый раз: обведённые тёмными кругами глаза кажутся больше на побледневшем лице.
– Похоже, вы переутомились?
Мои вопросы смущают Эме, почему бы это? Щёки её розовеют, она прячет глаза. Бьюсь об заклад, она чувствует себя немного виноватой. Я продолжаю:
– Скажите, эта рыжая злодейка по-прежнему лезет к вам со своей дружбой? Пристаёт со своими неистовыми ласками, как тогда?
– Нет… она очень добра ко мне… Уверяю вас, она очень обо мне заботится.
– Она опять вас гипнотизировала?
– Что вы! Об этом нет и речи… По-моему, в прошлый раз я слегка преувеличила, просто переволновалась.
Она совсем растеряна. Ничего не поделаешь, мне надо знать точно. Я подхожу к ней и беру её маленькие руки.
– О дорогая, расскажите, что ещё случилось! Неужели вы не поделитесь со своей бедной Клодиной, ведь позавчера я так расстроилась.
Но она явно взяла себя в руки и твёрдо решила молчать; постепенно успокоившись, она делает вид, что ничего не произошло, и глядит на меня лживыми и ясными кошачьими глазами.
– Говорю вам, Клодина, она оставила меня в покое и вообще очень добра ко мне. Знаете, она вовсе не такая плохая, как мы думали…
Что означает этот равнодушный голос и незрячий взгляд широко раскрытых глаз? Таким тоном она говорит со своими ученицами, мне только этого не хватало! Я креплюсь, чтобы не заплакать и не выставить себя на посмешище. Выходит, между нами всё кончено? И если я допеку её своими вопросами, мы на прощанье только рассоримся… Делать нечего, я беру английскую грамматику, Эме поспешно открывает мою тетрадь.
В первый и единственный раз мы серьёзно занимаемся с ней английским. С тяжёлым, готовым разорваться сердцем я перевожу целые страницы текста:
«У вас были перья, а у него не было лошади. У нас будут яблоки вашего кузена, если у него много перочинных ножиков.
Есть ли у вас чернила в чернильнице? Нет, но у меня в спальне есть стол…» и т. д. и т. п.
В конце урока эта чудачка в упор спрашивает:
– Клодина, дорогая, вы на меня не сердитесь?
– Нет, не сержусь.
И это почти правда. Я не чувствую гнева, лишь горечь и усталость. Я провожаю Эме и целую на прощанье, но она, подставляя мне щёку, так резко отворачивается, что я тыкаюсь губами почти ей в ухо. Какое чёрствое у неё сердце! Я стою под фонарём и смотрю ей вслед, мне так хочется побежать за ней. Но что это даст?
Я спала довольно плохо. Синячищи под глазами – тому подтверждение. Хорошо ещё, что это мне к лицу – к этому выводу я прихожу, разглядывая себя в зеркале и расчёсывая локоны (совсем золотистые сегодня утром), перед тем как отправиться на урок пения.
Я прихожу на целых полчаса раньше и не могу удержаться от смеха, когда вижу, что две подружки из нашей компании уже тут как тут. Мы внимательно оглядываем друг друга, и Анаис, одобрительно присвистнув, кивает на моё синее платье и прелестный передник. Сама она по торжественному случаю напялила праздничный фартук, красный, вышитый белыми нитками (в нём она кажется ещё бледнее), и тщательно уложила волосы в высокую причёску с завитками, почти падающими на лоб. Новый пояс чуть не до смерти стягивает ей талию. Она по-дружески замечает, что я плохо выгляжу, но я отвечаю, что усталый вид мне к лицу. Прибегает Мари Белом, как всегда шальная и взъерошенная. Она тоже постаралась, но вырядилась как на похороны. Кружевной воротничок с рюшками из крепа придаёт ей вид ошалевшего Пьеро в чёрном – и при этом она такая милашка со своими бархатными глазами и простодушным растерянным лицом. Двойняшки Жобер по своему обыкновению приходят вместе, они не кокетливы, во всяком случае, до нас им далеко; как всегда, они будут строить из себя паинек, а потом злословить. Мы греемся, сгрудившись у печки, и заранее вышучиваем красавца Антонена. Внимание, вот и он… Шум голосов и смех слышатся всё ближе, и в дверях появляется мадемуазель Сержан, за ней – неотразимый Рабастан.
