Сидони-Габриель Колетт - Клодина в школе
В школу я прихожу с опозданием и гляжу на мадемуазель Сержан с подспудным удивлением: неужели эта вот рыжая тётка благодаря своей смелости и впрямь взяла надо мной верх? Она посматривает на меня лукаво, почти насмешливо, но я, усталая, удручённая, не склонна принимать вызов.
Когда я покидаю класс, Эме строит малышей (кажется, что события вчерашнего вечера привиделись мне во сне). Я говорю «здрасьте». Вид у неё тоже утомлённый. Мадемуазель Сержан поблизости нет, и я останавливаюсь.
– Как вы себя сегодня чувствуете?
– Спасибо, Клодина, хорошо. А вот у вас под глазами синяки.
– Может быть. Что нового? Прошлая сцена не повторилась? Она с вами всё также любезна?
Эме смущённо краснеет.
– Нового ничего, и она по-прежнему очень любезна со мной. Вы… вы её просто плохо знаете, она совсем не такая, как вы думаете.
С тяжёлым сердцем я слушаю, как она мямлит. Когда она вконец запутывается, я останавливаю её:
– Возможно, вы правы. Так вы придёте в среду в последний раз?
– Да, конечно, я уже спросилась, приду совершенно точно.
Как быстро всё меняется! После вчерашней сцены мы разговариваем уже по-другому – сегодня я бы не осмелилась открыть ей свою жгучую тоску, которой не утаила вчера вечером. Ну ладно! Повеселю её чуток.
– А ваши шашни? Как поживает красавчик Ришелье?
– Кто? Арман Дюплесси? Хорошо поживает. Иногда он битых два часа топчется в темноте под моим окном, но вчера я дала понять, что заметила его, так он шмыг – и поминай как звали. А когда позавчера господин Рабастан хотел привести его к нам, он отказался.
– А ведь Арман серьёзно увлечён вами, честное слово. В прошлое воскресенье я случайно подслушала, как младшие учителя беседовали у дороги. Впрочем, не буду об этом, скажу только, что Арман влюбился по уши, но только его надо приручить, он – птица дикая.
Оживившись, Эме хочет выспросить об этом поподробнее, но я ухожу.
Сосредоточим свои мысли на уроках сольфеджио обольстительного Антонена Рабастана. Они начинаются с четверга. Я надену синюю юбку, блузку со складочками, подчёркивающую талию, и передник – не большой чёрный, облегающий фигуру какой я ношу каждый день (он мне, впрочем, идёт), а маленький, красивый, голубой, вышитый – он у меня нарядный, для дома. И хватит! Не буду я из кожи лезть ради этого господина, а то как бы подружки не сообразили, что к чему.
Ах, Эме, Эме! Какая, право, жалость, что эта прелестная птичка, утешавшая меня среди гусынь, так быстро упорхнула. Теперь-то я понимаю, что последний урок уже ни к чему. Такому человеку, как она – слабому, себялюбивому, падкому на удовольствия, не упускающему своей выгоды, – перед мадемуазель Сержан не устоять. Приходится уповать на то, что я скоро оправлюсь от этого горького разочарования.
Сегодня на переменке я ношусь сломя голову, чтобы как-то встряхнуться и согреться. Мы крепко держим Мари Белом за её «руки акушерки» и бежим во весь дух, таща её за собой, пока она не просит пощады. Затем, угрожая запереть её в уборной, я заставляю Мари громко и внятно продекламировать рассказ Ферамена из «Федры». Она выкрикивает александрийские стихи мученическим голосом, после чего, воздев руки у небу, убегает. На сестёр Жобер это, кажется, производит впечатление. Хорошо, если им не по душе классика, я, как только подвернётся случай, подкину им что-нибудь современное!
Случай подворачивается очень скоро. Едва мы возвращаемся в класс, как нас впрягают в работу: в преддверии экзаменов мы тренируемся в письме круглым и смешанным почерками. Потому что все мы, как правило, пишем вкривь и вкось.
– Клодина, продиктуйте примеры, а я пойду рассажу младший класс.
Она отправляется во «вторую группу», которую тоже выселяют невесть куда. Это означает что добрых полчаса мы проведём без мадемуазель Сержан. Я начинаю:
– Дети мои, сегодня я продиктую вам нечто очень забавное.
Все хором выдыхают «А!».
– Да, весёленькие песенки из «Дворцов кочевников».
– Название очень милое, – на полном серьёзе замечает Мари Белом.
– Ты права. Готовы? Поехали!
На одной кривой ленивой,
Непреклоннейше ленивой.
Возбуждается и тонет
Целый пук кривых ленивых.
Я останавливаюсь. Дылда Анаис не смеётся, потому что не понимает, что к чему (и я тоже). Мари Белом в простодушии своём восклицает:
– Послушай, мы ведь сегодня утром уже занимались геометрией! И потом, что-то уж больно сложно, я и половины не успела записать.
Двойняшки недоверчиво таращат все четыре глаза. Я бесстрастно продолжаю:
Кривые оформляются в такую же осень,
Просим боль утишить в осенние вечера,
Что вчера породила лень кривой и твои прыжки.
Они с трудом поспевают за мной, уже отчаявшись понять, о чём речь; я испытываю лёгкое удовлетворение, когда Мари Белом жалобно перебивает меня:
– Погоди, не спеши, лень кривой и чего? Я повторяю:
– Лень кривой и твои прыжки. Теперь перепишите это сначала круглым, а потом смешанным почерком.
Мне в радость эти дополнительные уроки по письму, когда мы готовимся к экзаменам, которые состоятся в конце июля. Я диктую причудливые фразы и от души веселюсь, когда эти дочки мелких обывателей послушно читают наизусть или записывают подражания романской школы или колыбельные, нашёптанные Франсисом Жаммом, – всё это я нарочно выискала для своих дорогих подружек в журналах и книжечках, которые в большом количестве получает папа. Все они, от «Ревю де дё монд» до «Меркюр де Франс», скапливаются у нас дома. Папа предоставляет мне право их разрезать, а право прочтения я присваиваю себе сама. Надо же кому-то их читать! Папа просматривает их по диагонали, рассеянно, ведь о мокрицах в «Меркюр де Франс» упоминают редко. Я же просвещаюсь, не всегда, правда, улавливая, в чём там дело, и предупреждаю папу, когда срок подписки заканчивается: «Папа, продли подписку, не то почтальон в нас разочаруется».
Дылда Анаис, которая ни бельмеса не смыслит в литературе – и это не её вина, – недоверчиво бормочет:
– Наверняка ты сама нарочно придумала всё, что диктуешь нам на уроках письма.
– Скажешь тоже! Это стихи, посвященные русскому царю, нашему союзнику, так-то вот!
Она не смеет поднять меня на смех, но огонёк недоверия в её глазах не гаснет.
Вернувшись, мадемуазель Сержан заглядывает в тетради и возмущается:
– Клодина, как вам не стыдно диктовать подобную чушь? Вы бы лучше заучивали наизусть теоремы по математике, всё польза!
Но ругается она по привычке, эти розыгрыши ей тоже по вкусу. Однако выслушиваю я её с самым серьёзным видом, и меня снова обуревает злоба, ведь передо мной злодейка, похитившая нежность предательницы Эме… Какой ужас! Уже полчетвёртого, и через полчаса Эме явится к нам в последний раз.
