Лиз Карлайл - Укрощенный дьявол
Но он не уволит ее, и они оба это знали. Он не хотел, чтобы она уходила, на самом деле не хотел. Несмотря на отвратительный характер майора, они стали своего рода друзьями. Устало вздохнув, Обри отставила в сторону поднос и, наклонившись, взяла в свои руки его здоровую руку.
– Пожалуйста, сэр, давайте не будем ссориться. – Она постаралась улыбнуться и похлопала его по руке. – Это только расстраивает слуг. Вчера вечером они просто боялись, что мы поубиваем друг друга.
– Но ведь сейчас слуг здесь нет, так? – сварливо сказал он. – Они все ушли в деревню.
– Когда-нибудь однажды они услышат нас и из деревни, – пожала плечами Обри.
Что-то в ее тоне, должно быть, успокоило его. Он перестал ворчать и вытер рот рукой, отмеченной печатью времени.
– Хорошо, – сказал он, как побитый, – несите ваше проклятое яйцо. Пожалуй, я попробую его.
– Спасибо, сэр. Я согрею масло, как вы любите.
Она собралась уйти, но он неожиданно крепко сжал ей руку и бросил на нее какой-то странный, хитрый взгляд.
– Обри, где мальчик? – хрипло спросил майор.
Уже не в первый раз он называл ее просто по имени, но, странно, каждый раз при этом его взгляд становился стеклянным и немного смущенным.
– Прошу прощения, майор? – мягко переспросила она. – О ком вы спрашиваете?
– О мальчике! О мальчике! – с нетерпением ответил он. – У нас ведь всего один мальчик, да?
– Дженкс взял Айана с собой на ярмарку. – Обри была озадачена, потому что майор никогда не заговаривал об Айане.
– А-а. – Майор сжал губы и сразу стал снова похож на самого себя. – Да, Айан. Бетси говорит, что он сломал себе ребро, когда рухнула башня.
– Да, сэр. – Айан сломал не только ребро, но Обри прикусила язычок.
– Хм-м. – Майор снял ночной колпак и поскреб голову под сальными волосами. – Тогда дайте мне то портмоне, – в конце концов, попросил он. – Нет, нет, проклятие, вот ту деревянную шкатулку на туалетном столе. – Когда Обри нашла ее и принесла к кровати, майор, открыв шкатулку, за золотую цепочку достал оттуда карманные часы и положил их ей в руку. – Вот, – сказал он еще более грубо, чем обычно, – отдайте это мальчику.
Обри смотрела на лежавшие у нее на ладони тяжелые, как камень, часы, которые, несомненно, были из чистого золота.
– Но, майор, мы не можем...
– Никаких «не можем»! – перебил ее Лоример. – Отдайте их мальчику, черт побери.
Некоторое время Обри внимательно смотрела на него. Белок его здорового глаза пожелтел, нос приобрел форму луковицы и был весь в прожилках, кожа лица стала дряблой.
– Почему вы это делаете, сэр?
– Дженкс сказал, что мальчик пытался оттащить меня от падающих камней, – нахмурившись, буркнул он. – На самом деле в этом не было необходимости. Но все равно он смелый. Эти часы – подарок мне от твоего отца и его людей. Это было летом после Тулузы. Мне они теперь не нужны.
– Я не могу, сэр. – Обри попыталась вернуть часы, но он резко оттолкнул ее руку. – Как вы сказали, я всего лишь служанка, – запротестовала она. – Я не могу взять такую вещь.
– Разве я вам отдал их? – фыркнул майор. – Я отдал их мальчику. На корпусе этой штуки выгравировано название полка его деда. Я хочу, чтобы часы принадлежали мальчику.
– Очень хорошо. Только при одном условии. – Обри прикусила губу.
– О? И что бы это могло быть?
– Вы должны согласиться, чтобы завтра доктор Креншоу осмотрел вас. Вы нездоровы. Вы должны увидеться с ним и делать то, что он попросит. Это мое условие.
На мгновение челюсть майор снова задрожала, но Обри не могла сказать – от негодования или от слабости.
– Отлично! – бросил он наконец. – Приведите сюда этого негодяя, если вы думаете, что от него мне будет хоть какая-нибудь польза. Завтрашний день меня вполне устраивает. Почему же, давайте пригласим его к чаю! Быть может, мы сыграем с ним в роббер или в пикет. – Закинув назад голову, Лоример расхохотался кудахтающим смехом.
Заключив еще одну сделку, к своему удовлетворению, Обри положила часы в карман.
– Благодарю вас, сэр. Я напишу записку Креншоу после того, как принесу вам яйцо, – твердо сказала она.
– Непременно сделайте это, миссис Монтфорд, – язвительно произнес он, и Обри уже повернулась и взялась за ручку двери, когда голос майора остановил ее: – Погодите, Обри.
– Да, майор? – обернулась к нему Обри.
– Вы и мальчик... – начал Лоример без своего обычного сарказма. – С вами все в порядке? Вы никому не говорили, что вы здесь?
– Никому, сэр, – покачала головой Обри.
– И вы отдадите часы мальчику? – кивнув самому себе, спросил он.
– Да, майор, – неохотно ответила она, – со временем.
– Ах, со временем?
– Он еще слишком мал, сэр, чтобы сейчас ему рассказывать о часах, – выдавила она из себя, отведя взгляд в сторону. – Я отдам ему часы в день его совершеннолетия. Хорошо?
Лоример пробормотал что-то, что прозвучало как согласие, и Обри, держа поднос в одной руке, закрыла за собой дверь.
«Совершеннолетие Айана, – подумала Обри, глядя вниз на медную ручку двери. – Боже мой, до этого еще так далеко – и в то же время так близко. О, очень близко». Она повернулась и пошла по пустому коридору, ощущая, как у нее в кармане тяжело покачиваются часы.
Глава 3
Те, кого любит Бог, умирают молодыми
Раннее утро всегда было самым беспокойным временем в кабинете лорда Уолрейфена. Клерки, рассыльные и политические подхалимы сновали взад-вперед с правовыми документами, законодательными предложениями и неотложными письмами, так как в отличие от большинства английских аристократов Уолрейфен занимался политикой не как дилетант, а питался, дышал и бредил политикой. Он был в политике влиятельным лицом, создателем коалиций и громоотводом во время бурных дискуссий.
Уолрейфен отличался тем, что был единственным пэром, никогда не пропускавшим заседаний за время своего членства в палате общин. Получив по наследству отцовский титул, он продолжал вести себя так же и в палате лордов. А в марте он по-настоящему прославился тем, что бодрствовал в течение всей знаменитой четырехчасовой обличительной речи Пиля, посвященной вопросу освобождения от католицизма.
Номинально Уолрейфен принадлежал к тори, хотя многие не признавали его таковым, однако его все боялись. Когда ему было нужно, Уолрейфен мог быть резким, надменным и вероломным. Но о более серьезных недостатках Уолрейфена чаще шептались, чем говорили вслух, потому что он был – Господи прости – либералом или таким либералом, каким мог быть тори без того, чтобы не выставить себя на посмешище посреди Уайтхолла. Граф считал, что Англия вешает слишком много своих преступников и морит голодом слишком много своих бедняков. Он хотел с открытым сердцем принять в парламенте ирландцев, в литературных салонах был замечен в компании этого смуглого щеголеватого еврейского выскочки Бенджамина Дизраэли, был крайне дерзок в своих политических стремлениях – и все это порой возмущало.
