От выстрела до выстрела (СИ) - Чеснокова Юлия Олеговна "AlmaZa"

— Я думаю, что скучнее всего бывает там, где нет вас, — выпалил Столыпин, стараясь не говорить слишком страстно, и в то же время не произносить слова вымученно, как заученные. Как вышло в действительно он понять не мог, но Ольга не утратила улыбки, и это ободряло.

— Пётр Аркадьевич, а вы, оказывается, умеете говорить девушкам приятное!

Насмешка? Или ей это в самом деле польстило?

— Вы… знаете, если хотите… наверное… могли бы звать меня просто по имени. Если угодно.

Она взмахнула ресницами. Подумала пару мгновений.

— Но тогда уж и вы зовите меня «Оля».

Сердце застучало быстрее. Оля! Он только в мечтах своих к ней так обращался. Напевал про себя эти два слога, накладывая на любую мелодию, подгоняя под любые ноты, вместо нот, хотя музыкальностью совершенно не обладал. Разрумянившись, Пётр открыл было рот, но, замявшись, сам не удержался от смеха:

— Не могу, кажется, язык повернуться не может, вот так взять и… обратиться к вам иначе.

— Потренируйтесь, — поддержала она его смех.

Впервые с момента смерти Миши он увидел, чтобы Ольга смеялась. И это был их первый общий смех, когда что-то потешило их обоих, и момент этот сделался упоительно сладким для Пети, незабываемым. Ему хотелось верить, что подобное сближает и помогает лучше понять друг друга.

— Только не при вас. Когда вы уедете в Москву — я потренируюсь.

— Но тогда при мне вы на это так и не решитесь.

— Я постараюсь. Главное как-то начать.

— Начните письменно, — посоветовала Ольга, — обычно это проще.

— Вы… позволите мне вам написать?

Нейдгард задумалась. Сама не заметила, что посоветовала именно это — написать письмо. Но разве в переписках есть что-то предосудительное, если они не содержат фривольностей?

— Напишите, — разрешила она.

— Только я никогда не писал таких писем.

— Таких? — подчеркнула Ольга.

— Я имею в виду… — Столыпин растерялся, не зная, что именно он имел в виду. Точнее, зная, но боясь произнести.

— Да, что вы имеете в виду?

— Любовных, — быстро вышептал он, словно испугавшись звука своего голоса. Ольга Борисовна неожиданно посерьёзнела и нахмурила брови:

— А вы такого мне и не пишите.

— Простите, я…

— Мы с вами не обручены, Пётр Аркадьевич, и я ещё ничего вам не обещала.

Он понял, что переступил черту, и захотел умереть на месте. Достигнутое так изящно и не спланированно хорошее общее настроение испарилось. Куда он полез? Осмелел! Про любовь заговорил, хотя кто же опошляет любовь внебрачными разговорами? Дурак!

— Ольга Борисовна, даю вам слово, что письмо будет исключительно дружеское.

— Хорошо, — кивнула она и посмотрела на облака над головой, виднеющиеся сквозь паутину тонких ветвей, — мне пора, Пётр Аркадьевич.

— Так быстро? — они развернулись и пошли по аллее обратно. — Как жаль.

Петя проводил её до дворца, от которого они не успели далеко уйти и, оставшись в одиночестве, не сразу решился покинуть двор. Теперь они вряд ли увидятся скоро. Возможно, их следующая встреча будет летом. Если будет, ведь на начало лета Столыпин твёрдо запланировал отъезд на Кавказ. И только исход дуэли определит, увидятся они с Ольгой снова или нет. «Может, стоило ей сказать? — подумал Пётр. — Сказать, что я отомщу за Михаила и буду стреляться с Шаховским. Нет, что бы это дало? Она бы посчитала слова хвастовством, требованием внимания. А я ничего этого не хочу». Стиснув кулаки, Столыпин ощутил привычную боль в правой, не выдерживающей долгого напряжения. Судьба его должна была вскоре решиться, и он был к этому готов, несмотря ни на что.

Глава VI

Выйдя из аудитории, Пётр выдохнул с чувством человека, исполнившего свой долг. Последний экзамен был сдан, и матрикул[1] заполнился всеми необходимыми отметками.

— Столыпин! — окликнул его однокурсник и, догнав, повис на плече. — Ну что? Что поставил?

— Пятёрку, — без хвастовства, спокойно ответил Пётр.

— Ну даёшь! Василий Васильевич такую скуку преподаёт, а ты и тут преуспел!

— Предмет полезный, отчего было не вникнуть?

— Сдал! Сдал! — радостно раздался крик выскочившего из-за стеклянной двери студента, и Столыпин едва успел сдвинуться левее. В тот же момент позади обрушилось предупреждение:

— Посторонись!

И теперь уже Пётр с однокурсником подались в разные стороны, пропуская несущегося на велосипеде юношу. Коридор бывшего здания Двенадцати коллегий, разместивший в себе университет, тянулся на полверсты, и позволял учащимся устраивать по нему то догонялки, то вот такие проезды. «Когда-нибудь кто-нибудь проскачет здесь на коне» — подумал Столыпин.

— Что, если отметить окончание наших мучений? — предложил однокурсник. Пётр никак не мог вспомнить, как его звали. За два года в университете близкими друзьями обзавестись не удалось. Впрочем, он и не стремился. С кем-то общался, но довольно поверхностно, со многими здоровался, обсуждал предметы, а вот так, чтобы найти человека с общими интересами, делиться всем по душам — такого не было. Да и зачем, когда есть брат? С Сашей они по вечерам говорят обо всём, о наболевшем и кажущемся важным. Студенты же, пытавшиеся втянуть Петра в свои кружки, приобщить к какой-то активной деятельности, не нашли в нём отклика и желания погрузиться в те вопросы, что они разбирали с жаром, поотстовали, переключившись на поиск других, более податливых и менее убеждённых… в чём? Столыпин в некотором роде оставался для многих загадкой. Ничего не утверждавший, ни к чему не призывавший, никого не агитирующий, он всё время был твёрд в какой-то своей позиции, с которой шёл по жизни, не отклоняясь ни на шаг. В чём эта позиция заключалась, пожалуй, не знал и сам Пётр — не мог бы сформулировать, но интуитивно всегда для себя чувствовал, куда надо двигаться, а от чего держаться подальше. Именно эта внутренняя сила воли, должно быть, всё равно притягивала к нему. Иные советовались с ним по учёбе или подходили с какой-нибудь проблемой: «Рассуди!». Многие на факультете считали Столыпина неким мерилом справедливой бесстрастности, любили поговорить с ним об идеалах.

Не сошедшийся с «идейными», он не сошёлся и с прожигателями молодости, теми юношами, что бродили по кабакам, бегали за девицами, знавали все злачные места столицы. Не будучи склонным выпивать и кутить, Столыпин чуть было не отказался сразу же от предложения однокурсника. Но в голове его, ещё когда он только выходил из аудитории, возникла стойкая мысль, что всё — вот она, финишная прямая, ведущая его к развязке с Шаховским. Все дела улажены, учёба окончена до осени, он предоставлен сам себе и волен исполнить задуманное, ехать на Кавказ. А это значит, что, вполне возможно, жизнь его вскоре может оборваться. Ведь предугадать исход дуэли никак нельзя. А если в жизни остаётся всего ничего дней, то отчего бы и не совершить что-нибудь несвойственное себе? Что-нибудь новое.

— Почему бы и не отметить? Давай, — согласился Пётр.

— О-о! — загудел спрашивавший, вовсе не полагавший уже, что Столыпин куда-то с ним пойдёт. — Сегодня особый день! Вперёд, праздновать и ликовать, предаваясь безудержному веселью!

Идя на выход, они облеплялись другими студентами, присоединявшимися к их поводу. Одни хвалились замечательной сдачей, другие были рады хоть какой-нибудь оценке, лишь бы учиться дальше, третьи шли оплакивать завал. Пока они дошли до кабака, их уже было человек пятнадцать, включая двух встретившихся на улице девиц. Присутствие последних смутило Петра, и он тихо поинтересовался у зачинщика посиделок:

— Удобно ли, что с нами будут девушки?

— А что такого? — прочтя на лице Столыпина бессловесное осуждение нарушения приличий, он отмахнулся: — Это же наши бестыжевки[2]! — со смехом добавил: — Расслабься, они с нами не впервые!

Кабачок находился в полуподвальном помещении, пропахшем кислыми щами и потными людьми. Два мужика в углу ели ботвинью, а остальные лавки заняли студенты. Пётр оказался сжат с двух сторон, отметив для себя, что такое тесное сплочение ему не по душе. Неужели нельзя было найти заведения, где у каждого будет свой стул? Чтобы не толкаться, не пихать друг друга локтями. Но наблюдая за окружавшими его молодыми людьми, он замечал, что для них это нормально, а многим даже нравится — тесниться, чувствовать соседское плечо, задевать под таким предлогом сидящую рядом девицу. Никогда прежде не думал Столыпин о безликой народной массе, о какой-то бездумной толпе, но сейчас, находясь среди, казалось бы, думающей прослойки — будущих интеллигентов, студентов, образованных, он воочию узрел, что такое сливающаяся в сплошное полотно толпа без личностей. Каждый, кто до входа в кабак не смел поднять глаз на старших по возрасту или чину, кто с молчаливой завистью смотрел на улице на дорогие экипажи, кто заикался перед преподавателями, не уверенный в своём мнении и своих знаниях, здесь смело выступал в общем хоре, кичился тем, как не согласен с профессором таким-то и таким-то, как он презрительно относится к богатству и ценит каждого человека за душу, а не за состояние, как он совершил бы какой-нибудь подвиг! Но убери у него соседское плечо, и он обратно сдуется, скукожится, постарается сделаться незаметным и будет согласен со всем, что ему скажут.