Жорж Санд - Даниелла
— Мы не ради себя делаем эти предосторожности, — сказал он мне тихо. — С нами ведь едет женщина; из-за нее одной мы все осторожны; для нее-то я согласился и мызника подвергнуть опасности. Если б я знал дорогу, я сам занял бы его место; но я совсем незнаком с этой местностью. Кому-нибудь нужно идти вперед: одного довольно.
— Спасая такого ревностного патриота, как я, — сказал доктор, — Фелипоне служит отечеству. Если его убьют, он погибнет на поле чести!
Сказав это с самодовольным пылом, этот толстый красавец прибавил с сентиментальным цинизмом:
— Если он погибнет, клянусь не оставлять жены его!
— Перестанем говорить, — сказал князь. — Мы невольно возвышаем голос. Ради Бога, молчите все!
«А ведь очень неприятно, — подумал я, — если из-за гадкой фразы доктора всех нас перебьют». Мы остановились в совершенной неподвижности. Я очутился возле таинственной амазонки; лошадь ее, не обращая никакого внимания на данное приказание, шумно фыркала. Мне пришло в голову, что, может быть, и эта дама не стоила ни стольких хлопот, ни опасности, которой подвергался из-за нее добрый мызник. Чтобы начать интригу со старым гулякой, пережившим свою красоту и здоровье, женщина сама должна быть такого же разбора, если только не тщеславие или жадность побуждали ее к побегу с ним.
Таинственная амазонка была, по-видимому, очень нетерпелива и капризна, потому что никак не могла оставаться в покое. Она то и дело тянула поводья своей лошади и мешала ей стоять на месте. Два или три раза она заставила ее совсем выйти из тени, скрывавшей нас; такое неуместное беспокойство даже рассердило меня.
В ожидании отсутствующего, которому, быть может, угрожала опасность, минуты казались мне долгими часами. Я стоял, как вкопанный, но сердце мое билось, и я прислушивался к малейшему шороху. Ночь была так тиха, а воздух так сыр, что мы ясно слышали, как часы на башне камальдулов пробили половину первого. На одной из колонн древнего театра сидела сова и крикливо вторила другой сове, отзывавшейся издали еще пронзительнее. Вслед за тем мы услышали мужской голос, который пел в глубине сырого оврага, потонувшего в тумане. То не была песнь запоздавшего путника, одиноко возвышающего голос, чтобы оживить молчаливую окрестность, но скорее протяжный и мирный гимн молящегося человека. В нем незаметно было ни малейшего волнения: напротив, мужественное спокойствие этих звуков представляло разительную противоположность нашему немому смятению.
Наконец, Фелипоне снова показался.
— Все благополучно, — сказал он. — Вперед!
— А что же за человек распевает там канты? — спросил князь. — Разве ты не слышишь его?
— Слышу, и знаю певца. Это набожный пастух, который, как петух, запевает в полночь. Но вот в чем дело: я все надеялся, что туман поднимется и под защитой его нам можно будет выбраться на большую дорогу, чтобы ехать пошибче, но он стелется по земле и только вредит нам. Поэтому я предлагаю не ездить через Марино, а пробраться на Грота-Феррата; оттуда мы проедем в Альбано, оставив озеро влево. Эта дорога хоть и трудная, но прямая; она неровна и вы поедете не так скоро, но зато мы почти все время будем в тени; а сторона такая глухая, что там встретишь разве только воров, которые теперь для нас вовсе не так опасны, как жандармы.
— Хорошо, — сказал князь, — едем!
Мы спустились с тускуланской горы по прямому направлению, через широкое пространство запущенных полей, заросших резедой; запах от нее был так силен, что князю сделалось дурно; но вскоре мы переехали ручей и выбрались на торную дорогу.
Живые изгороди, разросшиеся на свободе и теснившиеся вдоль узких дорог, при лунном свете, ясно напомнили мне мою родину. Днем мне это не приходило в голову, потому что цветущие растения, которые обвивают наши плетни, нимало не похожи на здешние; зато ночью эти извилистые тропы, изредка пересекаемые мелкими ручейками, осененные гибкими ветками, которые хлещут вас по лицу, все это живо напомнило мне те знакомые дорожки, где я ребенком бил баклуши.
Мы ехали поодиночке, то скорее, то тише, сообразуясь с неровностями дороги. Достигнув Грота-Феррата, мы свернули в проселок, через рощу каштановых деревьев, разросшихся в глубоком ущелье, между вершинами Монте-Каво (Moris Albanus) и горами, окаймляющими Альбанское озеро. В этом диком месте мы никого не встретили, кроме огромных ужей, которые играли на песке и тотчас прятались при нашем появлении. Воинственный доктор, стремившийся ознаменовать себя каким-нибудь особенным подвигом, шумно возмущался окружавшим нас спокойствием. Не внимая увещаниям князя, он то и дело соскакивал с лошади и перерубал надвое невинных ужей.
Через час езды мы все вынуждены были спешиться: приходилось спускаться с горы, почти отвесной. Каждый повел свою лошадь под уздцы; одна синьора осталась на лошади, которую князь взял за повод. В эту минуту я находился позади их и притом очень близко; моя римская лошадка так и рвалась вперед, и я никак не мог осадить ее на такой крутизне.
Наклоняясь к луке седла, дама тихо разговаривала со своим сиятельным кавалером. Голос последнего не был так мягок, и потому он не мог сдержать его в том же тоне; я расслышал, что князь непременно желал сам вести лошадь, а дама хотела ехать одна. Я тотчас понял, для чего она просила его избавиться от этого труда: она просто не надеялась на него; сила его преданности и усердия далеко превышала мощь его мускулов; к тому же он близорук и очень неловок. На каждом шагу князь спотыкался, сам держался за повод, вместо того, чтобы поддерживать лошадь, и грозил увлечь ее в своем падении.
Я видел, что быть беде, но не смел предложить своих услуг. К счастью, все окончилось благополучно: князь споткнулся и сел на куст; добрый конь слегка откинулся в сторону, но сохранил равновесие и, повинуясь руке искусной наездницы, сбежал в овраг, потом так же быстро начал взбираться на другую крутизну.
— Ничего, ничего, я не ушибся, — сказал мне князь, которого я спешил поднять на ноги. — Но синьора так опрометчива! Сделайте милость, ступайте за ней. Здешние дороги опасны, а она чрезвычайно неосторожна.
Я опять взял под уздцы своего Вулкана (так зовут лошадку, которую дал мне Фелипоне) и, проехав вперед, догнал амазонку; не обдумывая, в какой степени это может быть ей приятно, я прямо начал говорить о беспокойстве князя на ее счет. Она не отвечала, но лошадь ее, как будто узнав мой голос, отозвалась тем неопределенным ржанием, посредством которого эти благородные животные выражают свое удовольствие. Странное дело, я будто понял, что она хотела сказать мне, и вследствие этого в ту же минуту, как бы по волшебству, вспомнил и узнал эту лошадь, ее имя и услугу, которую она мне оказала однажды. Я просто обрадовался и, не боясь показаться смешным, тотчас ответил:
