Клод Фер - Уйти от погони, или Повелитель снов
Вот и все. И вся моя любовь…
Иван уехал вместе с иудеем из рода Мардуха в тот же день. Точнее даже сказать, уехал после обеда, толком даже не собравшись, оставив кое-что из своих вещей и успев со мной попрощаться так наспех, так бестолково, что и на прощание это не походило совсем.
Служанки плакали, глядя на него, и повторяли наперебой:
– Домой едет. Горемычный! На Родину. А нас оставляет. Синьоре как будет плохо без него! А все ж домой едет, на родину. К маме.
Носатый гость ни на мгновение не оставался со мною наедине, словно знал, что могу нагнать на него полусон и выведать то, о чем знать мне не полагается.
Как будто жизнь его и замыслы важны были мне в тот момент. Иван покидал меня. По-видимому, навсегда… Потому что больше из своей далекой Московитии он в Италию не приедет. Даже ради меня. Я знала это. Я чувствовала! Я ненавидела себя за то, что плакала, глядя на Ивана. Мне было совсем не до носатого гостя. Ибо я любила Ивана так, что мне проще было потерять его самой, чем заставить его мучаться без своей любимой Родины. Не татарин же я, в конце концов, который заарканил спящего моего воителя, а потом продал на невольничьем рынке, как скотину.
Пусть будет счастлив любимый, если можно быть ему счастливым и без меня…
3Женщины поймут, а мужчинам знать не нужно, как тоскует сердце бабы по потерянному мужчине. Когда-нибудь найдется достойная поэт-женщина, которая найдет нужные для передачи этих чувств слова. Мне же и тридцать лет спустя воспоминание об Иване надрывает сердце и волнует душу. Не до слов. Хочется плакать и стенать…
Но некого обвинять. Иван не мог не уехать от меня в тот раз, а я не могла не отпустить его.
Носатый, укравший у меня Ивана, знал, что делает, и зачем.
Мы ж с Иваном были не подготовлены к этому удару. Мы просто не могли даже подумать, что явится человек к нам и скажет Ивану:
– Собирайся. Поедем на русскую землю.
Лишь несколько дней спустя, когда пришла внезапная оттепель, а потом повалил хлопьями снег, завалив сугробами все дороги и пути, мне вдруг пришла в голову мысль простая, как гвоздь:
«Надо было и мне поехать с Иваном. В Московитию!»
И тотчас я велела слугам складывать в сундуки вещи, грузить их на карету, собирать вооруженный отряд в охрану. Ибо ехать нам придется далеко – на Родину моего Ивана.
Началась суматоха, полились слезы, посыпались слова уговоров отложить поездку до весны либо до лета. Ибо ехать в Московитию следует через Альпы, а тамошние дороги сейчас завалены снегом, перевалы непроходимые.
– Да и сам Иоанн Боло сейчас, наверное, застрял где-нибудь в пути, сидит в засыпанной снегом хижине, пьет горячее вино и вспоминает о своей Софьюшке, как он вас, синьора иногда называл, – говорила мне все та же велеречивая Си-Си, – ждет весны, чтобы не ехать на Русь, а вернуться назад…
А Мария подтверждала:
– Ванья ваш, синьора, знает, что вы его догоните. Он мне сам так сказал перед отъездом.
Уговорили, словом. Осталась я дома. До весны…
Глава шестая
София и мушкетеры
Глядя на лицо спящей напротив меня в карете старой Юлии, я вдруг заметила, что морщин на лице служанки моей заметно поубавилось. И дышала она уже не так натужно, не выдыхала с присвистом, как по дороге в замок Сен-Си, куда вез нас маркиз девять месяцев тому назад. Или мне показалось, что Юлия молодеет день ото дня?..
Присмотрелась – не показалось. Выходит, прав был Повелитель снов, говоривший мне тридцать лет назад, что частое влезание в сон посредника омолаживает его. Тогда он предупреждал меня, что Юлия может так и не повзрослеть, сейчас внешний вид служанки служит напоминанием о тех словах старикана с посохом в руке уже с обратным смыслом: молодеющая служанка может заметить происходящие с ней перемен, возгордиться без права на то и наломать дров.
О Повелителе снов не говорил отец никогда. Даже не намекал о подобном. Странно, должно быть, для него – знавшего, казалось, обо всем и все на свете. Но я не удивлялась. Отец ведь говорил:
– Мир бесконечен и по-настоящему разнообразен. И раскрывается он сознанию человека не сразу, а медленно, исподволь. Озарения бывают лишь у гениев да у пьяниц. Нормальный человек учится у других, а потом сам познает мир, по-своему. Каждый из Аламанти сделал свое открытие, пошел дальше своих предков, узнал больше, чем отцы и деды знали до него. Но всякий Аламанти стоял на плечах тех, кто вооружил его знаниями, показал куда смотреть. Тебе, София, предстоит совершить массу открытий, о которых не знали ни я, ни мой отец, ни брат, никто до тебя. Будь достойна этих знаний, девочка.
Добрый, милый папа. Таких, как ты, больше в мире нет…
Выглянула в окно – заметила знакомый кабачок в предместьях Парижа. «У жареного фазана». Хотя фаза нов там от роду не готовили. Мне кажется, что хозяин даже не видел этой птицы, если судить по вывеске: не то корова, не то каплун в страусиновых перьях, а клюв – как у орла-могильника.
Крикнула кучеру, чтобы остановился возле этой харчевни.
Чужой кучер, незнакомый, ибо ехала я из замка отца моей Анжелики на перекладных, меняя кучеров и коней на каждой станции, но не карету.
Все мужики в постоялых дворах и на сменных станциях пялились на меня во все глаза, пускали слюни. Странно им было видеть такую красавицу, отправившуюся в дальний путь в сопровождении всего лишь старой служанки. Два дурака таких – сменные кучера – остановили раз карету в лесу и попытались обсудить со мной тему телесного счастья. Один вернулся на козлы с выбитыми зубами, второй – со сломанной рукой поплелся пешком домой.
Ибо мужчин в этом мире выбираю себе я. Сама.
Этот кучер был тихий. Тихий похотун. Подобные мямли женщинам, в которых влюблен тихий похотун, кажутся придурковатыми. А они просто млеют… и не смеют.
Но ты им только намекни… Буря. Натиск! Ураган!..
Но зачем это мне? С кучером да лакеем заниматься любовью надо дома, в тиши да покое, вымывшись и побрызгавшись благовонной водичкой, заставив и эту скотину привести себя в порядок. От этого же за версту воняло конским потом.
Словом, кучер коней остановил возле трактира «У жареного фазана», я разбудила Юлию, и мы направились внутрь этого помещения крепкого, с низкой крышей, с одной-единственной дверью и двумя подслеповатыми окнами – точно такого же, каким была эта харчевня и тридцать лет назад, и быть может, пятьдесят. Кучер, сидя на козлах, остался ждать.
В трактире сидели за огромным дубовым столом, изрезанным ножами, шпагами, исписанным похабщиной и сведениями о неутоленных желаниях человек восемь, но внимание по-настоящему привлекали лишь господа королевские мушкетеры. Три здоровенных, толстомордых мужчины с красными носами и крошками хлеба в плохо завитых усах разглагольствовали о нескончаемой вот уже двадцать лет войне короля Луи Тринадцатого с кальвинистами, некогда сидевшими в Ла-Рошели и вступившими с сношения с Англией, а теперь уже выбитыми оттуда и сбежавшими в земли немецких княжеств, откуда несчастных протестантов католикам просто позарез надо зачем-то выбить. Обычный треп мужчин на темы, им не понятные, но из-за избытка свободного времени и обилия дешевого вина обмусоливаемые то так, то эдак.
