Артур Янов - Первичный крик
реть на женщин, на лица реальных живых женщин во время мастурбации. Я часто ходил по улицам, выискивая в толпе женщину, глядя на которую мне хотелось заниматься онанизмом. Иногда я ехал на машине вслед за такой женщиной и останавливался возле нее, если выпадала такая возможность. Мне хотелось, чтобы она смотрела на меня, когда я испытывал оргазм. Мне казалось, что таким образом мои фантазии воплощаются в действительность.
Испытав оргазм я чувствовал невероятное облегчение, казалось, с моих плеч падала огромная тяжесть. Я отъезжал, чувствуя себя свободным и готовым помогать другим людям —так, словно ничего не произошло. Но проходило какое‑то время, и патологическое влечение снова целиком охватывало меня.
То, что начиналось как редкие вылазки на улицу, закончилось тем, что я стал заниматься уличным онанизмом практически ежедневно. Я посвящал своей страсти по четыре — пять часов вдень. Ничто другое меня не занимало и не интересовало. Я хорошо понимал, что схожу с ума, так как часть моего разума понимала, что я веду себя не так, как здоровый человек, но другая часть моего организма вынужденно, насильственно, продолжала вести себя по–прежнему.
Произошло следующее: мой разум отделился от тела. Я хочу сказать, что творил со своим телом то, о чем мой разум даже не догадывался. Совершая эксгибиционистский ритуал, я был как будто в тумане. Я, правда, смутно догадывался, где нахожусь, но в то же время действительность пряталась от меня за стеной плотной дымки. Импульсы и побуждения, управлявшие мной, исходили откуда‑то из подсознания, не имея ничего общего с разумом.
Я пытался сопротивляться; ставкой в этой игре были моя профессия и работа. Я старался не делать этого, но все было тщетно, я не мог отказаться от пагубной страсти. Сознание и сознательные усилия рушились и крошились на куски. Толкавшая меня изнутри сила день ото дня становилась все больше и больше, и я не понимал, почему. Смятение и растерянность заступили место рационального мышления, даже на работе я уже не мог мыслить логически. На протяжении всего этого периода я ощущал в себе двух разных людей. Я был одновремен
но актером и зрителем. Во время исполнения ритуалов я не отличал черное от белого, добро от зла. Это было похоже на помешательство, на фугальное состояние, находясь в котором, один человек вышел на улицу и убил пятерых прохожих. Занимаясь эксгибиционизмом, я становился другой, неосознанно действующей личностью.
Теперь, пройдя курс лечения, я понимаю, что вскоре неизбежно бы свихнулся. Я все больше и больше утрачивал контроль над своим «я». Разум мой помрачился и был готов отказать мне. Уверен, что, в конце концов, я навсегда остался бы в том тумане и все было бы кончено. Мое тело окончательно вышло бы из подчинения разуму, каждая из этих частей продолжала бы существовать независимо друг от друга.
Поскольку я был настоящим невротиком, то не имел ни малейшего понятия о том, откуда берутся эти импульсы. Такое понимание было бы для меня слишком болезненным. Боль неудержимо начинала охватывать меня, когда я оставался один, и мне приходилось действовать, чтобы избавиться от нее. Потом, во время лечения эта боль снова поднялась, и я прочувствовал ее. Такова разница между ощущением чувства и замещающим действием. Эту разницу я в полной мере ощутил только в ходе первичной терапии.
Во время лечения я позволил импульсу полностью овладеть мною. Вместо того, чтобы привычно отщепить разум от тела и начать мастурбировать, я, наконец, позволил своему сознанию соединиться с телом — и только это позволило мне осознать и почувствовать неприятную и страшную правду. Я хорошо помню первое из испытанных мною первичных состояний: я прочувствовал свой импульс. Я еду по улице и привычно разыскиваю подходящую женщину по пути на работу. Врач приказал мне подчиниться импульсу. У меня возникла нестерпимая эрекция и я ощутил страшное сексуальное желание. Чувство распирало меня, в этом я нисколько не сомневался. Когда чувство стало невероятно сильным, я дико закричал: «Нет! Нет! Нет!» Потом я увидел лицо женщины. Боже правый! Это было лицо моей матери. Я закричал: «Мама, мама, мне больно!» Я продолжал вопить: «Не уходи; папа меня убьет». Я никогда не смел сказать ей, как я боюсь отца. Я мгновенно ощутил и понял, что
каждый раз, когда я обнажал член на улице, я хотел, чтобы незнакомая женщина увидела мое искаженное от оргазма (от страха и боли) лицо и поняла, что я нуждаюсь в защите. Но знать о моей боли и страхе должна была только и исключительно моя мать. Но она, по своим качествам, была такой, что я не смел прямо сказать ей об этом. Она сама была слишком больна, чтобы я отважился это сделать. Я не мог сказать ей, что нуждаюсь в помощи. Я делал это каким‑то сумасшедшим, извращенным способом на автобусных остановках.
Меня гнало давление, возникшее от страха перед отцом и от потребности в защите со стороны матери. Когдая связал воедино свои мысли, чувства и это смутное давление, то у меня мгновенно отпала непреодолимая потребность в совершении ритуала. На самом деле, давление исчезло, осталась только одна боль.
До прохождения курса лечения мой разум, мое сознание, были полностью отделены от тела. Я наверное никогда не пойму, как мне удалось закончить школу. Я до сих пор не вполне уверенно пишу и читаю. Но я всегда был неплохим спортсменом, всегда мог сделать своими руками любую вещь — я мог бы стать, например, хорошим водопроводчиком или электриком. Мне приходилось быть тупым, потому что стоило мне проявить крупицу разума и связать сознание с давлением, которое гнало меня на улицу, как я немедленно, словно выловленная из воды рыба, заметался по кабинету доктора Янова. Это чувство по моши не уступало паровозному двигателю. Теперь я понимаю, что если бы не смог удержаться от ритуала на какое‑то время, если бы меня не выпустили из‑под ареста под залог, если бы меня оставили в тюрьме, то я бы окончательно сошел с ума. Я занимался эксгибиционизмом, так как это был мой единственный способ избежать ощущения подлинного чувства. Само одиночество и вынужденное ничегонеделанье могло взорвать мой разум. Как ни безумно это звучит, но я, сознавая умом, какими неприятностями мне это грозит, продолжал мастурбировать в присутствии посторонних женщин, ожидая начала судебного заседания! У меня просто не было иного выбора.
До начала курса лечения я воображал себя очень сексуальным, «повернутым на трахе», как я тогда выражался. Но теперь
эти конвульсии оргазма сменились у меня первичными состояниями, и мое половое влечение резко уменьшилось. Теперь я делаю как раз противоположное тому, чем я занимался раньше. Раньше я превращал свои первичные состояния в судороги оргазма, потому что не мог ощущать первичной боли. Теперь я считаю, что в извращении вообще нет ничего сексуального. Я мастурбировал, но в действительности желал не полового наслаждения, а помощи. Это был мой способ кричать: «Помогите!» То, что я делал, не имело ни малейшего отношения к естественному половому влечению. Разные люди по–разному проявляют свое извращение. Бизнесмены извращают свою потребность в любви, превращая эту потребность в стремление заключать выгодные сделки. Я извращенно свел эту потребность к своему половому члену. Однако в действительности я хотел только одного — чтобы моя мать, наконец, увидела, как мне больно и дала мне то, в чем отказывала, когда я был ребенком.
Джим
Мне двадцать два года. Я родился в Алабаме. Теперь я живу в Лос–Анджелесе, в городе, который стал для меня символом безличности, черствости, тупости, грязи, поверхностности, претенциозности, напряженности и отчаяния. Одна только мысль об этом городе, не говоря уже о пребывании в нем, всегда заставляла меня почувствовать, насколько обезличенной, глупой и поверхностной была моя собственная жизнь. Теперь же Лос- Анджелес — это грязный, охваченный лихорадочным напряжением город, не вызывающий у меня никаких чувств.
Мой отец был кадровым офицером ВВС. Сейчас он, кроме того, пресвитерианский священник. Родился он в маленьком городке, в Индиане. Мать моя родом из штата Миссисипи.
Дома, как такового, у меня никогда не было. Самые ранние детские воспоминания связаны у меня с Японией — я помню, что там служил мой отец, а я однажды — в возрасте четырех лет — убежал из дома. После этого мы каждые один–два года переезжали с места на место в семейном «олдсмобиле», кото
рый служил ареной жестоких семейных ссор — неважно, ехали мы мимо аризонских кактусов или аляскинских тотемов. Машина была также местом, откуда я не мог убежать, когда мать решала побить меня за плохое поведение резиновым шлангом. Кончилось тем, что в Денверском мотеле я выбросил шланг в мусорный контейнер.
Такие путешествия могли быть непревзойденным удовольствием для мальчишки; иногда так и было, невзирая на то, что в жизни нашей семьи никогда не бывало счастливых моментов. Это было сплошное сражение — споры и борьба. Неважно, чего это касалось — какой мотель выбрать для стоянки, какую телевизионную программу смотреть, в каком ресторане остановиться и пообедать — все это становилось поводом для словесных перепалок. То же самое касалось моих личных пристрастий — что носить, с кем дружить, когда ложиться спать, как вести себя за столом и так далее. Мать всегда была настороже, и всегда успевала сказать, что именно она считает наилучшим образом действий. С неподражаемой интонацией она добавляла: «Если же тебе наплевать на мое мнение, можешь поступать, как знаешь!» Вот так‑то. Это был самый эффективный способ заставить меня делать то, что хотела она, и, мало того, быть таким, каким она желала. Понимаете, я заботился о маме (и о папе) так, как я не заботился о ком‑либо другом. Когда она говорит, что не верит, будто я люблю ее, то она тем самым говорит: «Нет смысла продолжать такие отношения» — то есть, и она «тоже» не будет меня любить, если я не стану таким, каким она того хочет. Это очень поганый выбор, но у мальчишки нет возможности торговаться. Итак, каждое решение, которое я принимаю, должно быть, прежде всего, одобрено моей мамочкой. Если ей не нравится то, что понравилось мне, то я просто должен найти способ скрыть свой чувства и придумать, как поступить так, чтобы мои действия пришлись ей по вкусу.
