Эдмунд Фелпс - Массовое процветание. Как низовые инновации стали источником рабочих мест, новых возможностей и изменений
Также Токвиль заблуждался, предположив, что экономическая культура должна быть везде одной и той же — по крайней мере в западном мире. Сегодня у нас есть доказательства, которых у него не было. Современные данные по установкам и убеждениям показывают, что, вне всяких сомнений, на разных берегах и в разных странах живут разные люди. Данные исследований World Values Surveys демонстрируют не только различия в убеждениях и установках разных индивидов, но также различия в средних установках и убеждениях между разными странами, то есть различия в средних национальных установках. (Можно доказать, что многие из таких различий являются систематическими, а не просто случайными или даже устойчивыми последствиями временного возмущения.) И трудно представить, что во времена Токвиля положение дел было иным. Если XIX век в период укрепления витализма отличался от XV века и даже от XVIII, маловероятно, что установки и убеждения двигались плотным строем, не отставая друг от друга. Скорее, одни страны усваивали новые ценности Возрождения и Просвещения быстрее, чем другие.
Наконец, Токвиль, видимо, не прав и в том, что «особенные ценности» Америки (которые не всегда совпадали с ценностями Франции) внесли «меньший» вклад, чем другие факторы (например, институты), в бурное развитие Америки 1830-х годов, обогнавшей как Европу, так и саму себя в прошлом. Судя по недавним исследованиям данных современных опросов, касающихся психологических установок, некоторые элементы экономической культуры важны для экономической эффективности — для производительности, уровня безработицы, а также для субъективных оценок удовлетворенности трудом и уровня благополучия. Все эти различия между странами заметно сказываются на эффективности, даже если, как мы показываем в восьмой главе, ограничиваться рассмотрением схожих стран, например развитых стран Запада78.
Некоторые из многочисленных установок по отношению к работе и карьере, зафиксированные в ходе опросов семей, можно интерпретировать в качестве отражения некоторых аспектов витализма,— это восприимчивость к новым идеям, важность труда, желание обладать определенной свободой и инициативой на рабочем месте, готовность следовать за лидером, положительное отношение к конкуренции, а также стремление к успехам. Важно отметить, что примерно половина этих установок в значительной мере объясняет различия стран в некоторых показателях экономической эффективности. Однако их так много, что только наиболее подходящая или удачная в этом плане установка может существенно прояснить различия всех показателей эффективности. Поэтому в двух недавних исследованиях различные установки, обнаруженные в ходе опросов, были разбиты на несколько небольших групп с общими признаками. Витализм, в целом, — наиболее сильная группа, лучше остальных объясняющая различия стран в показателях экономической эффективности. Следующую по силе объяснения группу можно считать отражением консюмеризма или материализма. Традиционная группа, интерпретируемая в качестве меры общественного доверия, так же важна, как и группа, интерпретируемая в качестве меры уверенности в себе.
Остался еще один вопрос — насколько важны для экономической эффективности различия в экономических институтах? Два новейших исследования указывают на то, что большинство экономических институтов страны, если пока не брать политические институты, не позволяет предложить лучшее объяснение экономических показателей разных стран. При объяснении уровня развития разных стран нам, видимо, достаточно ограничиться данными культуры, поскольку экономические институты служат всего лишь отображениями экономической культуры. За одним уточнением: исключением, видимо, является то, в какой мере институты обеспечивают «экономическую свободу» инвестиций, инноваций, конкуренции и выхода на рынок.
Мы быстро проделали длинный путь, так что теперь стоит повторить важнейшие пункты: стремление к приобретению богатства и его накопление не были, в отличие 79 от витализма, элементом той культуры, которая в целом сложилась как раз ко времени запуска новой экономики. Можно разве что сказать, что в темную эпоху феодализма богатство презиралось («презренный металл»). Стремление к богатству, удовольствие от обладания им, а также надежда на приобретение большего богатства—все это стало приемлемым во времена коммерческой экономики, подтолкнув в итоге торговцев к расширению своих рынков и к участию в более рисковых предприятиях. Но для того чтобы возникла современная экономика, необходимо было новое ощущение возможностей жизни за пределами накопления богатства и, следовательно, создание новых экономических и политических институтов.
Отсутствующий фрагмент: население и городаВ этой главе была рассказана история о том, как некоторые страны овладели культурой и приобрели институты, которые окажутся важными для эндогенных инноваций. Мы нашли убедительные доводы относительно распространения в этих странах базовых экономических свобод, развития витализма и демократии как главных вех на пути к современным экономикам. Вполне вероятно, что современность не продвинулась бы так далеко вперед без благожелательного отношения к корпорациям — акционерным компаниям с их пресловутой ограниченной ответственностью; то есть, если говорить в целом, без множества институциональных структур и политических программ, раздвигающих экономические горизонты людей.
Но чего-то не хватает. Почему получилось так, что по сравнению с инновациями в XIX веке, особенно в первой четверти этого полного войн столетия, на протяжении всего XVIII века инновации были столь скудными? Ответ, вероятно, в том, что появилось нечто такое, что позволило преумножить или усилить слабые поползновения к инновациям, то есть усилить демократию и витализм, которые достигли уже достаточно высокого уровня в последней четверти XVIII века. Но что именно это было? Историки экономики, похоже, не смогли выделить этот фактор. Почему инновации пришли первым делом в Британию, Америку и, возможно, в Бельгию, и только потом — во Францию и Германию? Нам не нужно соглашаться с мнением Токвиля, будто культура везде одна и та же, чтобы задаться вопросом о том, могут ли различия в уже указанных силах, которые вроде бы играют центральную роль,— то есть различия в силе корпорации, демократии, витализма и экономической свободы,— полностью или частично объяснить, почему Франция и Германия достигли динамизма позже других стран.
Недостающая деталь, которая, как только разберешься в ситуации, становится достаточно очевидной,— это плотность населения, то есть число людей трудоспособного возраста в стране, исключая отдаленные регионы. Немногие инновации могут быть поддержаны в стране ее культурой и развиты ее институтами, если в ней просто мало умов. (Почему в таком случае исландцы, численность которых невелика, не являются отсталыми и, соответственно, бедными? Причина в том, что они в совершенстве владеют английским и скандинавскими языками, что позволяет им встроиться в экономики Америки и Европы.) Наличие большого количества людей, воодушевленных витализмом и готовых противостоять произволу властей, несомненно, увеличивает общее число порождаемых новых идей, даже если это число остается неизменным из расчета на каждого их производителя. Кроме того, если новые продукты и методы обычно не просто используются в частном порядке разработчиками, а внедряются по всей стране, то есть распространяются, итоговым результатом является прирост числа инноваций — новых продуктов, разработанных как компаниями-первооткрывателями, так и следующими за ними предприятиями, число которых растет с ростом населения. Следовательно, чем больше людей в достаточно интегрированной стране, которые могут вдохновлять, развивать, выводить на рынок и испытывать новые идеи, тем больше потенциальный уровень эндогенных инноваций в расчете на душу населения — при условии наличия необходимых институтов и культурных условий. (Почему тогда Китай, который значительно превосходил по численности населения Британию и Америку, не порождал большого количества инноваций в XIX веке, как и раньше? Ирландский экономист XVIII века Ричард Кантильон в своем исследовании 1755 года сообщал, что в китайских городах полным-полно предпринимателей. Причина в том, что Китай испытывал острую нехватку экономических институтов или экономической культуры (или того и другого вместе), которые были необходимы для инноваций, как эндогенных, так и экзогенных. В XXI столетии нехватка уже далеко не так остра.) Если экономика Запада производит сегодня больше инноваций на душу населения, чем сто лет назад, причина этого главным образом в том, что сегодня в этой экономике намного больше людей вовлечено в инновации; отсюда не следует, что каждая (или даже какая-либо) подгруппа заданной величины порождает больше новых продуктов и методов80.
