Роберт Монкс - Корпократия
Спустя тридцать с лишним лет после Гражданской войны адмирал Джордж Дьюи разбил испанскую эскадру в Манильской бухте. Экспедиция Дьюи положила начало превращению Соединенных Штатов Америки в великую морскую державу и одновременно добавила хлопот президентам: теперь им приходилось убеждать изоляционистски настроенное общество в необходимости не только рисковать величайшим достоянием нации — жизнью молодых американцев, но и рисковать ими на чужих берегах. Гибель «Лузитании» в 1915 году, истерические сообщения в газетах о зверствах немцев в Бельгии и расшифровка депеши Циммермана[51] помогли Вудро Вильсону провести тонкую игру и переломить антивоенные настроения американцев. Атака японцев на Пёрл-Харбор и объявление Германией войны Соединенным Штатам избавили Рузвельта от необходимости сходной игры, требовавшейся, чтобы побороть нежелание нации снова браться за оружие, да еще воевать по ту сторону океана, который казался надежной защитой от неприятеля. Война в Корее (возможно, стоило бы называть ее не войной, а «действиями по наведению порядка», поскольку США выступали в составе сил ООН) и война во Вьетнаме породили схожие проблемы и потребовали от президента аналогичных талантов лидера и ловкости рук. (При всем своем коварстве, Тонкинская резолюция[52], срежиссированная Линдоном Джонсоном, была, пожалуй, не большим обманом, чем начало войны с Испанией под девизом «Помни „Мэн“!»[53].) Каждый раз правительству приходилось преодолевать сопротивление, порой организованное, порой стихийное — начиная с «призывных бунтов» 1863 года, зачинщиками которых выступили ирландские иммигранты в Нью-Йорке, до студенческих антивоенных выступлений во время войны во Вьетнаме, достигших трагического апогея 4 мая 1970 года, когда при разгоне акции протеста национальные гвардейцы убили четырех студентов Кентского университета.
Несомненно, неотъемлемой частью американского самосознания было ощущение, что война, которую Америка ведет или собирается объявить, затрагивает тебя лично и требует твоего личного участия, даже если это участие сводилось к антивоенным демонстрациям. Частично это было проявлением гражданского долга, но в канун войны оно всегда окрашивалось пониманием того, что перед военным призывом все равны. Войска вели в бой представители класса профессиональных военных, получивших соответствующее образование, но высаживались на чужих берегах, сидели в окопах и ходили в атаку вчерашние штатские, оставившие радости и обязательства мирной жизни, чтобы защитить нас от опасности.
Так было раньше, но армия, построенная по принципу добровольного формирования, то есть контрактная армия, сделала ненужным чувство личной вовлеченности. Мы все еще волнуемся, когда слышим о новых потерях американцев в Ираке. Мы скорбим вместе с близкими погибших и сочувствуем их утрате, но для большинства американцев эта война идет по телевизору. Освободившись от обязанности в ней участвовать, избавившись от необходимости посылать наших сыновей и дочерей в бой во имя гражданского долга, мы одновременно освободились от обязанности выйти на улицы и протестовать против войны, которая началась со лжи и ведется с ошибками с того самого момента, как американские солдаты вошли в Багдад. Уклонение от призыва по крайней мере заставляло задуматься над тем, от чего уклоняешься. Отсутствие призыва плюс экономизация сознания позволяют выпускникам MBA убедить себя, что они так же служат своей стране, огребая шестизначные бонусы в Goldman Sachs, как если бы стояли на посту в Эль-Фаллудже. Буш, с присущим ему фальшивым простодушием, как-то сказал, что мы бы не ввязались в иракскую войну, если бы у нас не было добровольной армии. Пожалуй, это самое умное, что он вообще когда-нибудь говорил.
Нанимая людей, чтобы они воевали, правительство избавляется от необходимости зарабатывать кредит доверия, добиваться от населения поддержки своих действий и ограничивать военное участие поводами, ради которых нация согласилась бы рисковать тем, что ей дорого. Когда Буш говорил о необходимости нести жертвы, он имел в виду сокращение бюджетного дефицита (смысл этого никто не понимает) или гибель людей, которым заплатили за то, что они рискуют своей жизнью (точнее сказать, им сообщили, что таковы условия сделки, позволяющей им получить образование в колледже).
Так Ирак стал воплощением корпоративного государства. Все можно купить, вопрос только в количестве и условиях. Частные подрядчики, эта вторая по величине армия в Ираке, не подписывали Женевскую конвенцию. Любое моральное содержание поступка входит в его рыночную цену. Даже война — всего лишь вопрос определения рыночной цены на людей, желающих рисковать своей жизнью. Это не только развязывает руки исполнительной власти, это дискредитирует законность действий Соединенных Штатов на международной арене.
Когда я задумываюсь над тем, как бы я поступил, если бы моим трем внукам, а все они призывного возраста, предстояло отправиться в Ирак, мне стыдно за то, как мало касается меня нынешний кризис. Созданная нами система материального стимулирования тех, кто за нас воюет, обесценила понятие социальной ответственности. Это, возможно, самый яркий пример того, как язык экономики изменил страну, в которой мы живем.
Экономоцентричное мировоззрение порождает уверенность в собственном превосходстве. История, литература, философия, даже право — все они отрицают черно-белый подход к изучаемому предмету и наслаждаются нюансами. Экономика же построена на количественном подходе — или претендует на это. Вместо философов она воспитывает победителей и проигравших. Победители едут в карете, проигравшие плетутся пешком. Миром правит наглость. То, как встречали Буша транспарантом со словами «Миссия выполнена» на авианосце «Авраам Линкольн» спустя всего несколько месяцев после начала войны, которая уже тянется дольше, чем Вторая мировая, можно сравнить с тем, как спортсмены отмечают забитый гол, — только это не так забавно. Печально, но эта сцена типична для наших дней. Уверенность в собственном превосходстве застит людям глаза.
Помните печально известные фразы двух видных бизнесменов?
«Знаете, в чем разница между Калифорнией и „Титаником“? Когда „Титаник“ шел ко дну, на нем горел свет» (Джеффри Скиллинг, гендиректор Enron, на онлайн-конференции, посвященной массовым отключениям электричества в Калифорнии, к которым Enron, как выяснилось впоследствии, была причастна[54]).
«То, что раньше считалось конфликтом интересов, теперь называется синергией» (Джек Грабман, фондовый аналитик Citigroup, в ответ на упрек, что Citigroup имеет тесные деловые связи с компаниями, акции которых Грабман рекомендует инвесторам покупать).
