Антон Фарб - Глиф
— Настя! — вдруг заорал Женька. — Настена!
Где, как, каким образом он углядел в толпе и дыму младшую сестренку — было неведомо, но Клеврет бросился вперед, прямо на конвоиров, и Ромчик, проклиная все на свете, рванулся следом.
Это было глупо и бессмысленно.
Но по-другому было нельзя…
13
Ошейник был болючий. Как дернут — больно, и сам дергаешься — больно. И даже когда не дергаешься, больно. А все шипы. Внутри, бля. Дебилы, бля. Шипы надо наружу. Чтобы страшнее было. Хрущ точно знал: у него (когда-то) был такой напульсник. С шипами наружу. А тут — внутри. Больно…
Хоть намордник сняли. Натирал. Не больно, противно. И вонял. Железом, потом, слюной.
Сняли. Хорошо.
Вытравили поводок. Сказали: стереги.
Хрущ стерег.
Кто бросался в сторону или начинал бежать, Хрущ хватал за ноги. Зубами. Руками. Толкал обратно. В строй, бля! Все в строй!
Хватать было удобно. Ногти (ногти? ха! когти!) загрубели, стали твердые, острые. А началось все с культяпки на месте мизинца. Черный гной вытек, и вырос коготь. А потом и остальные пальцы — стали длинные, сильные, крепкие.
Хватить было приятно.
И зубы. Зубы стали… другие. Загнутые вовнутрь. Как шипы на ошейнике. Сперва было неудобно, клыки цокали друг о друга, а потом Хрущ приноровился. Зевнул и вытолкнул вперед нижнюю челюсть. Так она и осталась. Длиннее верхней. Удобно.
Можно кусать, можно рычать.
Говорить тяжело. Но это пох. Все равно — не с кем.
Одна телочка выскользнула из толпы и метнулась в сторону. Хрущ догнал, завалил. Телочка завизжала, и у Хруща встал. Хрущ задрал ей юбку, но тут его дернули за ошейник (больно!), а телку пристрелили. Пришлось вернуться.
Стеречь. Стадо.
Стадо перло куда-то с факелами, испуганное, тупое, покорное.
Хрущ их презирал.
Презирать было даже приятнее, чем хватать и кусать. Было в этом что-то… из прошлой жизни.
А потом он увидел пацана. Того самого. Из прошлой жизни. Патлатого мажора, которого они… они… были же они, да?.. Хрущ, Макар и этот… как же его… не важно… похитили… ну да, точно, похитили! А зачем?
Хрущ задумался.
Затупил.
И едва не поплатился. Пацан (другой, не патлатый, в бомжеватом прикиде) вдруг бросился на конвоиров, вопя что-то про какую-то Настену. И пока Хрущ тупил, пацан выбил у конвоира автомат. Конвоир (хозяин!) испуганно заверещал:
— Фас! — и Хрущ прыгнул.
Он почти достал бомженыша. Но тут подоспел патлатый мажор. Он ткнул Хруща факелом в бок (больно!!! больно-больно-больно!!!), лягнул конвоира, схватил бомженыша и дал деру.
Загрохотали выстрелы. Конвоиры палили в вдогонку. Пацаны петляли. Стадо запаниковало. Полетели факелы.
— Ищи! — приказал конвоир и отстегнул Хруща. — Взять!
И Хрущ, встав для удобства на четвереньки, побежал искать и хватать.
14
— Что ж это за хрень такая творится?! — потрясенно выдохнул Радомский, когда на его глазах смерч развалил то, что оставалось от библиотеки, а на месте соседней школы (где учился Ромка, ударил в небо черный фонтан, будто из нефтяной скважины.
Вид с верхнего этажа башни открывался широкий и удручающий…
— Город разваливается на части, — сказал Белкин.
А вот и еще одно здание покачнулось и рухнуло на соседнее; и на Корбутовке что-то взорвалось, выбросив оранжево-черный гриб, и разом вылетели все стекла в филармонии… По иссиня-черному небу пробежала непонятная рябь, как по экрану телевизора при плохом сигнале.
— Это я и сам вижу! — рявкнул Радомский. — Но почему?
— Анжела, дура… Она закрыла город. И закрыла неправильно. Слишком резко. Слишком быстро. Так нельзя — по глифу на каждый экран, в каждый дом, тысячи одинаковых глифов по всему городу… Все равно что дернуть стоп-кран поезда на полном ходу. Можно слететь с рельсов. Именно это сейчас и происходит, — устало пояснил Белкин. — Для того, чтобы Игра… ну, работала, что ли… было задействовано много энергии. Примитивной, базовой. Вода, огонь, земля, воздух. А сейчас, когда пространство Игры ограничено барьером… Закон сохранения никто еще не отменял. Энтропия, мать ее так и эдак. Замкнутая термодинамическая система. Тепловой апокалипсис.
Радомский скрипнул зубами. Ох, темнишь, мудрила…
— А вон то что такое? Огни на улицах! Их все больше!
— Кто-то пытается остановить процесс… — равнодушно сказал Белкин. Глифы на его теле перестали двигаться, но все еще тускло светились. Как гнилушки. — Перенаправить избыток энергии. Спустить пар. Остановить поезд медленно и постепенно…
— Ты же сказал, что это живой глиф?
— Да, — кивнул Белкин. — Очень много людей. Строятся на улицах. В большой глиф. Огоньки — факелы или свечи, неважно — просто для удобства наблюдателей. Чтобы легче было видеть всю картину целиком.
— А солдаты? Менты? Они тут причем?
— Кто бы ни рисовал этот глиф, у него нет ключей. Вот он и пользуется грубой силой. Загоняет людей, как скот… — Белкин обвел взглядом собственный торс. Некоторые глифы пульсировали неровным светом. Другие — медленно гасли.
— И что будет, когда… когда он закончит?
— Если этот глиф закончат до того, как город пожрет сам себя, то… не знаю, точно… но скорее всего — переход станет необратимым.
— Объясни! — потребовал Радомский.
— Поезд остановится навсегда. Купол стабилизируется. Исчезнут прорехи в барьере. Пропадет всякая связь с внешним миром. Игра станет вечной. И людям придется все время играть. Приносить новые и новые жертвы. Рисовать глифы. Выпускать избыток энергии. Змея укусит себя за хвост…
— Это можно остановить?
Впервые за весь разговор Белкин поднял голову. Во взгляде его — устало-опустошенном — мелькнула легкая тень мысли. Он нахмурился, пытаясь ухватить идею, поиграл желваками, а потом он ощерился:
— Можно! Но мне нужна карта и ключи!
— Если Влад жив, — сказал Радомский, — будут тебе и карта, и ключи.
— А еще нужен человек. Жертва. Чтобы активировать контр-глиф. И чем моложе, тем лучше.
У Радомского отвисла челюсть.
— Ты чего, умом ебнулся? Ты ребенка убить собрался, чернокнижник хренов?!
— Не я, — покачал головой Белкин. — Ты.
И пока Радомский, задохнувшись от негодования и ярости, подыскивал достойный трехэтажный ответ, Белкин чиркнул зажигалкой и поднес пламя к собственному боку. Там, под ребрами, тускло мерцала пентаграмма.
Радомского моментально бросило в жар; вены на лбу вздулись, застучало в висках, затрещали, начиная тлеть, волосы на голове… Белкин убрал зажигалку, и Радомский рухнул на колени, извергая на пол выпитую водку и желчь.
