Джексон Пирс - Красные сестрицы
Конечно, тогда мы не понимали, что бабуля Марч пересказывает нам Платона, но эта история навсегда изменила мое восприятие солнечного света. Всматриваюсь в свою тень на грядках моркови. Мы с Рози засеяли огород пару недель назад. Даже в очертаниях тени видны вспухшие шрамы у меня на руках. Шрамы — это мой солнечный свет. Я знаю правду о фенрисах, пока остальной мир живет в пещере, в полном и блаженном неведении.
Я иногда завидую свободе, с которой живут люди, не зная о чудовищах, что бродят среди них. Но я не Джон. Как можно притворяться, что света не существует — теперь, когда этот самый свет столько у меня отнял?!
Я прекрасно понимаю, от чего отказываюсь. Поначалу мной владела жажда убить всех волков в Эллисоне. Когда с этим было покончено, мы с Рози стали отлавливать волков в близлежащих городках и даже в Атланте. Чем дальше мы уезжали от дома, тем удачнее становились наши вылазки — пока хищники не вернулись в Эллисон…
Я с наслаждением вдыхаю прохладный утренний воздух и ухожу обратно в дом. Дверь с натянутой на нее сеткой захлопывается за моей спиной. Что-то переменилось. Я хмурюсь и напряженно осматриваю комнату. Все мои чувства на взводе. Вот оно: дверь в спальню бабули Марч приоткрыта.
Делаю шаг вперед, напрягаю мышцы. Я готова — что бы ни ожидало меня за дверью. Хватаю со стойки кухонный нож и скольжу по комнате, не отрывая взгляда от двери. На мгновение замираю и прислушиваюсь, пытаясь различить дыхание хищника или почуять запах гниения — то, что подскажет мне: в спальне притаился волк.
Ничего — ни запаха, ни звука. Остается ворваться в комнату и вступить в бой.
Я готовлюсь к схватке, считаю до трех и толкаю дверь.
Делаю шаг — и замираю от окрика Рози:
— Скарлетт! Ты меня до смерти напугала!
Я с облегчением опускаю кухонный нож, хотя сердце продолжает колотиться как бешеное.
— Баламут загнал сюда игрушечную мышку, — раздраженно объясняет сестра. Она стоит босыми ногами на том самом месте, где все и произошло. — Прости, что напугала.
Я качаю головой. Пряди волос прилипли к вспотевшему лбу.
— Не оправдывайся. Это ведь и твой дом, заходи куда хочешь, — отвечаю я и натянуто улыбаюсь. — Только не ко мне, конечно.
— А если зайду, ты меня ножом пырнешь? — шутливо уточняет Рози.
Я опускаю нож на прикроватный столик и говорю:
— Не знаю, не знаю.
Рози смеется, но в ее смехе чудится печаль. В бабушкиной спальне трудно по-настоящему смеяться. Комната похожа на гробницу: все заставлено безделушками и покрыто пылью, застывшей в неподвижном тяжелом воздухе. Занавески задернуты, кровать застелена, вещи сложены в сундуки. Мы сюда почти не заходим. Сестра сжимает серебряную рамку с фотографией и смотрит на меня снизу вверх с бабушкиного толстого матраса, как готовая сорваться с места лань.
Я присаживаюсь на кровать и через плечо Рози смотрю на фотографию: старый черно-белый снимок мамы с бабушкой сделан за несколько недель до того, как мама сбежала с цирком. Кто мог подумать, что сельская девчонка из Джорджии станет известной гимнасткой на трапеции? Фотография — словно зеркало. Мы с Рози сверхъестественным образом похожи на мать. Темные волосы, травянистая радужка, чуть зауженные брови и тело, плоское как доска.
— Мне нравится эта фотография. Как будто снимок «до», — говорю я вслух. — До того, как они начали ссориться, а мама стала, гм… встречаться с мужчинами.
Мягче я сказать не могу. Отцы у нас с Рози разные, и секрета из этого никогда не делали. Мы подозреваем, что где-то может оказаться еще один брат или сестра, поскольку мама уже года три не появлялась дома. Она возвращалась после нападения, но не выдержала смерти бабули Марч, едва могла смотреть на мои шрамы… Ей было проще уехать из города на неделю-другую, на месяц, на год, а еще лучше — на несколько лет. Легче бросить дочерей наедине с бременем смерти.
Рози разочарованно вздыхает, кладет рамку на колени и оглядывает комнату.
— Когда мы наконец начнем распродавать то, что здесь стоит?
— Еще не скоро. На чердаке куча маминых вещей, от которых можно избавиться.
Чтобы выручить немного денег, мы с сестрой продали все — от старинных часов до овощей, выращенных в огороде. Рози даже устроилась официанткой в кофейню, но невозможно одновременно ходить на работу и охотиться. Деньги, отложенные нам на колледж, после бабулиной смерти мама спустила на выпивку и наркотики. В этой комнате мы пока ничего не трогали, однако скоро наступит день, когда перед нами встанет выбор: продавать бабушкины вещи или прекращать охотиться на фенрисов. А охотиться мы обязаны, раз уж вышли из пещеры.
От этого мне не легче расставаться с вещами покойной бабушки. А если я все забуду, как папаша Рейнольдс? Останется ли хоть какая-то память о том, что бабуля жила на этом свете? Что тогда напомнит мне, почему я посвятила все свое существование охоте?
— Для нас эти вещи мало что значат. Хотя, конечно, важно сохранить память о бабуле, — говорит Рози.
— Вот именно. — Я наклоняюсь к сестре. — Помнить — очень важно.
Она поводит плечами, вытягивает ногу и носком отгибает край полосатого коврика — единственной вещи, к которой не притрагивались бабулины руки. Под бело-голубым квадратом на досках пола прячутся засохшие бурые пятна — их не берет ни порошок, ни горячая вода. Я не люблю смотреть на коврик, но Рози поднимает его каждый раз, когда мы оказываемся в спальне, как будто посмотрев на место, где пролилась кровь — моя, фенриса, бабули Марч, — она отчетливей вспомнит нападение. Рози говорит, для нее все как в тумане: и фенрис, и его жуткие зубы, и то, как мы прятались…
Я помню больше: слышу, как зубы фенриса вспарывают бабушкин живот, вижу клыки, тянущиеся к моему лицу, последний раз гляжу правым глазом… А потом — взрыв чувств: жажда возмездия, обрушившаяся на меня ненависть, страстное желание уничтожить чудовище. Пелена крови и алой ярости навсегда изменила меня. Я дожидаюсь мягкого шелеста коврика, который снова ложится на пол, и поворачиваюсь к сестре. Бабушкина спальня рождает во мне боль, будто каждый раз, когда здесь поворачивается дверная ручка, один из моих шрамов начинает кровоточить.
— Прости… — шепчет Рози.
Она встает с кровати и ставит рамку с фотографией на то самое место, откуда взяла. Я расправляю смятое стеганое покрывало и провожаю сестру к выходу. Рози тихо прикрывает дверь за нами, словно внутри остался тот, кого нельзя беспокоить.
— Может, съездишь в город, возьмешь фильм в прокате? Еще надо докупить бинтов, — добавляю я и открываю холодильник.
Рози кивает, берет со стола жестянку с печеньем, вытаскивает оттуда полиэтиленовый пакет, набитый двадцатидолларовыми купюрами, и аккуратно извлекает из него две банкноты.
