Аждар Улдуз - Сейд. Джихад крещеного убийцы
Папа заговорил. Он рассказал всё, что хотели знать франки. И даже больше. Это «больше» было бы полезно знать эмиру... Саладину... Венецианцам, императору Константинополя и даже Старцу... Вельшка, казалось, была довольна. Однако, как вдруг выяснилось, не до конца. Она прямо спросила Египтянина:
– Ты сломал его совсем?
– Да. Теперь его можно и убить. Это было бы милосердно...
– Я не настолько христианка, Копт, и милосердие у меня не особо в чести. Я – язычница, которых он и его предшественники, да и те, кто придут позже, будут жечь на кострах. И ты прав – смерть для него слишком милосердное решение. Я не хочу, чтобы он умирал! Он должен еще просуществовать и чувствовать боль... за всех... К тому же Сейд ведь не хочет ничьей смерти сегодня?
Она посмотрела на бывшего гашишшина. Тот простоял всё время, пока Египтянин работал, не издав ни звука. Он испытывал ужас и восторг от того, свидетелем чего ему довелось стать. И думал о том, что есть вещи страшнее смерти. Поэтому он никак не ответил Вельшке. Ни словом, ни жестом, ни взглядом... Впрочем, бывшей прачке и не нужен был его ответ на ЭТОТ вопрос. А вот на другой...
– Он ведь не знает, что твой брат жив? – Этот вопрос она задала на арабском. Родной язык словно пробудил Сейда – он отрицательно покачал головой. Рыжая удовлетворенно кивнула и продолжила:
– Тогда скажи ему на латинском, как ты умеешь, чисто, как в ихней Книге написано... скажи ему, что сейчас он увидит того, кого убил... Скажи!
Голос бывшей прачки, вельшской ведьмы в один только Бог знает каком поколении, прозвучал так, что Сейд повиновался. Старик, казалось, даже не понял сказанного – слезы продолжали течь из его глаз, хотя кровотечение Египтянин уже остановил. Старый понтифик оплакивал мальчика-горца. Впервые в своей жизни, полной интриг, побед, славных и не очень, он вдруг осознал, что потерял себя самого. Но когда вельшка ввела в комнату Иберийца и поставила перед привязанным к креслу стариком, глаза того вдруг широко распахнулись. Поток слез прекратился. Рот открылся, словно Папа кричал... Он кричал беззвучно, но лик его был страшен от той боли и ужаса, что проявились на нем. И тогда вельшка подошла к нему и начала что-то шептать на ухо. Она шептала на языке, который помнили лишь немногие друиды, прятавшиеся по лесам Вельша, Галлии да еще в горах кельтов и на Изумрудном Острове...
Сияй, мой безумный бриллиант! Мой алмаз прозрачно-светлый, сияй алым якутом-рубином, кровью всех тех, кого ты убил! Сияй, ибо в тебе обретается злой гений, навсегда заключенный в сосуд беспомощности, мертвый дух того, кем ты был и кем уже никогда не станешь... Сияй долгие годы, до конца дней своих... Сияй, чтобы свет твой терялся в грязи, которая отныне – твоя обитель! Ameno.
За окном уже светало... Начинался день Шутов.
* * *Рим охватило безумие Марди-Гра! По Вечному Городу бесновались шуты и трубадуры, барды распевали непристойности, степенные матроны флиртовали с ненавистными еще вчера соседями, негоцианты транжирили, святоши заигрывали с мужеложцами, и всем было наплевать на вездесущих церковных шпионов, смотрящих, слушающих и запоминающих, дабы, лишь праздник закончится, всё донести своим патронам...
В Латеране также царило безумие. Пропал понтифик! Секретарь, хитрый дурак из местечка с глупым названием Мазарини, и швед-солдафон не могли дать никакого вразумительного объяснения. К полудню было решено созвать курию... Возвращения Папы, еще никогда не покидавшего СВОЙ Латеранский Собор, ибо он считал, что сам его создал, так вот, тайно, не только не хотели. К нему даже были готовы. Потому что каждый кардинал хотел стать понтификом. И фракции определились уже в полдень.
В полдень, щурясь от яркого света, к площади перед Латеранским Собором вышел старик в обтягивающем дряблые телеса трико арлекина, с крепко нахлобученным по самые уши шутовским колпаком на голове. Его высадили из паланкина четверо носильщиков – двое невысоких, похожих друг на друга, несли носилки сзади. Спереди шли – великан и другой, тоже высокий, но гораздо меньше в плечах. Оставили носилки там же и ушли, исчезли, словно растворились в гуляющей шумной толпе, всё внимание которой обратилось на старика. Кому интересны носильщики, когда появляется такой вот старый шут, который наверняка может выдать что-то особое, до чего нынешним скоморохам еще расти и расти?!
И, в самом деле, старик, перестав щуриться, вдруг возопил:
– Я – Папа Римский! Ваш понтифик! Преклоните колени, грешные нечестивцы!
Старик говорил на таком чистом латинском и так похоже изображал понтифика, что толпа засмеялась. Смеялись не зло, ободряюще, и старый шут, казалось, вдохновленный поддержкой зрителя, очень похоже изобразил Папу-Во-Гневе!
– Я ПРОКЛИНАЮ ВАС! – кричал старик, а толпа смеялась, довольная тем, как этот скоморох изображает Папу. И, взаправду ведь, похоже, синьоры, не правда ли?..
AD LIBITUM – ПИСЬМА ДОМОЙ
«Отец, я не вернусь. Но к тебе возвращается тот, кто должен быть рядом с тобой. Мой старший брат. Он едет к тебе с женой, принявшей учение Расуль-Аллаха, да славится имя Его... Пусть она и мой брат воспитывают моего сына, как своего. Как и ты... И пусть сын мой, когда он родится, будет обрезан согласно Сунне Пророка, однако принимать крещение или нет, пусть решит сам, по исполнении ему четырнадцати лет. Мой старший брат обладает знаниями о том, что готовит Рим. Это поможет Альгамбре, и вы выстоите... или хотя бы выживете... Это важнее всего, отец, ибо нет ничего важнее Жизни... Но мой джихад еще не окончен. Пророк, Мир Ему, сказал, что джихад следует начинать с самого себя. Я – христианин, последователь учения Пророка Исы, Мир Ему, и для меня Бог есть Любовь, воплощенная в Нем. Но, найдя любовь в твоем доме, я не нашел ее в себе, исполнив то, что был должен. Этот мир полон смерти, и я хочу уйти от него, но не думай, прошу тебя, что я собираюсь лишить себя жизни. Грех самоубийства для меня еще более страшен, нежели грех смертоубийства. Я буду жить вдали от мира... там, где был рожден... Нет Церкви, которой я доверил бы постричь меня в монахи, но свое служение Богу я начну с попытки познать себя... с попытки осознать всё, что с нами происходило за все эти годы. Потому что я чувствую страшное будущее – эхли-Китаб будут сражаться между собой, проливать кровь друг друга, и всё это – потому что мы были варварами сейчас... наши потомки будут расплачиваться за наши грехи и ошибки столетиями, и я не знаю, как это остановить... Возможно, для этого нужно лишь Слово... И нужен тот, кто однажды скажет «Л’а» – «Нет»! Я же сейчас говорю нет самому себе, своему желанию вернуться и забыть... Я должен всё вспомнить... и попытаться сделать так, чтобы помнили и другие. Прости меня, отец! И прощай! Я люблю тебя!»
