Стефан Грабинский - Избранные произведения в 2 томах. Том 2. Тень Бафомета
И, отцепив от груди пунцовую розу, Амелия бросила ее в сторону старавшейся превозмочь слабость девушки:
— Encore une fois, belle Esmeralde! — прозвучал в тишине внезапно встревожившегося зала ее звучный альт.
Роза и ободрительный окрик произвели действие магическое: Эсмеральда, одолев слабость, в четвертый раз поплыла по воздуху в объятия партнерши. Однако героическое усилие исчерпало остатки ее сил, перелететь на соседнюю трапецию она уже не смогла — в полубесчувственном состоянии девушку спустили по канату на арену.
Помян взглянул на Амелию.
— Не надо было ее заставлять, — с укором произнес он.
— Вы полагаете? — спросила она, блеснув на него глазами, в которых еще не угасли шальные огоньки. — В этом как раз и был самый смак.
— В этом не было ничего, кроме жестокости, — гневно возразил он.
— Вы сегодня явно не в настроении. В таких случаях лучше оставаться дома.
Молча они сели в автомобиль и отъехали. Перед дверью ее дома распрощались холодно и суховато. Амелия не повторила приглашения на субботу, и он был этому даже рад. Сцена в цирке оставила тягостный осадок, мешавший сближению. Слишком быстро она обнаружила перед ним повадки тигрицы. Они могли бы подействовать на него возбуждающе, если бы не оскорбляли элементарную человечность.
В субботу он к ней не пошел.
А через два дня получил записку, полную обид и попреков.
Погодим еще малость! — решил он, прочитав записку. Пускай приучается к терпению.
Вместо среды он отправился на Липовую в пятницу, специально выбрав такой день, когда Амелия, по ее заверениям, принимала официальных гостей.
Ему пришлось позвонить несколько раз, прежде чем его впустили. Вообще создавалось впечатление, что никаких гостей в этот день не ожидалось и лишь для него было сделано исключение. Он бы голову поставил в заклад, что, перед тем как открыть дверь, его внимательно осмотрели через глазок над почтовым ящиком. Ему казалось даже, что в коридоре слышался сдавленный шепот.
Переступив порог, он столкнулся лицом к лицу с Амелией — сама сиятельная хозяйка изволила открыть ему, факт из ряда вон выходящий в этом респектабельном доме. Помян не стал скрывать своего изумления.
— Юстинка сегодня нездорова, мне пришлось ее заменить, — несколько сконфуженно пояснила она, закрывая за ним двери на ключ. Лжет, подумал он, снимая накидку.
Когда хозяйка, опередив гостя на несколько шагов, вела его в салон, Помян в зеркале, висевшем слева в прихожей, увидел Юстинку — полуоткрытые двери кухни позволяли обозреть ее весьма подробно. Она стояла в одном белье, босая, с распущенными волосами и пылающим лицом, искаженным то ли наслаждением, то ли болью. Рубашка, расстегнутая на боку, сползла с плеча, обнажив грудь девушки, пышную и упругую. Грудь была окровавлена: несколько рубиновых капель, словно от укола иглой или булавкой, выступило вокруг правого соска. Юстинка, поглощенная осмотром пораненного места, не почуяла на себе чужого взгляда.
Помян сделал вид, что ничего не заметил, и молча проследовал за Амелией в парадный покой. Беседа сперва никак не клеилась, он чувствовал, что пришел не вовремя, помешав чему-то, о чем ему знать не полагалось. Амелия выглядела смущенной и избегала его взгляда. Только после вечернего чая, который она подала собственноручно, атмосфера слегка разрядилась: неловкость прошла, и хозяйка дома, обретя обычную непринужденность, завела оживленный разговор на литературные темы.
Амелия обнаружила незаурядную начитанность, однако вкус ее был слишком односторонним. В искусстве ее интересовали проблемы исключительно сексуальные — пол и плоть, особенно случаи извращенной любви захватывали ее воображение; высшие проявления жизни, интеллектуальные или духовные, не имели для нее никакого смысла.
Помян быстро сообразил, что она жаждет втянуть его в круг собственных интересов, совершенно при этом не интересуясь миром его души и его пристрастиями. Ее потуги вызывали у него внутреннюю усмешку, довольно благодушную: он, пожалуй, даже находил забавным ее очевидное намерение перекроить его по собственному образцу. Ничего страшного, если эта породистая самка какое-то время будет тешить себя иллюзией, что он попал под ее «влияние». Он не прочь был прикинуться новичком в этой области и испробовать на себе ее методы воспитания. Судя по всему, в сфере любви пани Прадера была крута и не умела обходиться без жертв.
— Я приготовила вам любопытную книжку, — вдруг вспомнила она посреди разговора, — думаю, она вас займет. Книга стоит в том вон шкафу, снизу, в третьем ряду направо. Та, что оправлена в красную кожу, посмотрите ее внимательно. А я сыграю вам свою любимую «Аппассионату»… для соответствующего настроения.
Сев за рояль, она взяла первые аккорды сонаты. Помян подошел к книжному шкафу и открыл зеленовато-матовые застекленные дверцы.
Собрание было небольшим, но весьма характерным. Преобладали французы, мастера любовной науки: необузданный Рабле и фривольный Брантом, Мопассан и Флобер, Бальзак и Золя, демонический Гюисманс, распущенный Прево и чувственный Пьер Луи. Среди писателей прочих национальностей почетное место занимали Боккаччо и Пьетро Аретино, а также современные авторы — эффектный, но плосковатый Габриэле д’Аннунцио, гальванизирующий время от времени свою увядшую славу каким-нибудь экстравагантным выпадом, о котором немедленно трубили на весь мир падкие на эпатаж европейские газеты. Сюда же попал и Август Стриндберг — мрачноватый северный скальд расположился рядом с великим женоненавистником Отто Вайнингером.
Особым почетом окружила пани Амелия любовную лирику греческой поэтессы Сафо. Шедевры певицы с Лесбоса в разных переводах — польском, французском, немецком — обращали на себя внимание изысканным и полным вкуса наружным видом.
Отдельный уголок предназначался писателям-извращенцам, чья богатая приключениями эротическая жизнь нашла несколько приглушенное цензурой отражение в творчестве. Не все тут расположившееся пребывало на уровне искусства, книги отдельных авторов представляли специфический, так сказать, психиатрический интерес в качестве образцов разнообразных половых извращений.
Именно в этот укромный уголок и направила своего гостя пани Амелия. Рядом с писаниной прославленного дегенерата Захер-Мазоха соседствовали два тома, оправленные в красный сафьян. Ни имени автора, ни названия книги на корешке не было, издатель тоже скромненько укрылся внутри, от глаз подальше.
Помян вынул книгу и начал ее просматривать.
«Сто двадцать дней Содома, или Школа разврата» — прочитал он заглавие на первой странице. Звучит интригующе, подумал он, изучая фривольную, но прекрасно выполненную виньетку. Имя автора оказалось еще более интригующим — маркиз де Сад. Книга, которую он держал в руках, была библиографической редкостью. Запретное, анафеме преданное творение, отпечатанное в небольшом количестве экземпляров, продавалось тайком, в тесном кругу «проверенных и надежных». Легенда гласила, что автор писал его в заточении, в Бастилии, на узкой полоске бумаги длиной в 121 метр, ее потом удалось передать на волю, к великой утехе развратников и психопатов. Помян слышал о существовании этого опуса, но в руки он ему раньше не попадался.
