Ширли Джексон - Призрак дома на холме
Вестибюль, в котором они стояли, был перегружен темным деревом и тяжелой резьбой, с дальней стороны уходила вверх массивная лестница. Выше, надо думать, тянулся коридор во всю ширину дома; Элинор различала широкую площадку и, по другую сторону лестничного колодца, закрытые двери. Справа и слева от нее, в противоположных концах вестибюля, располагались большие двустворчатые двери, украшенные резными плодами, колосьями и живностью; во всем доме она не видела ни одной открытой двери.
Элинор попыталась заговорить, но ее голос утонул в сумеречной тиши, так что пришлось начать снова.
— Вы проводите меня в мою комнату? — спросила она наконец, указывая на чемодан и наблюдая, как дрожащее отражение руки погружается все глубже и глубже в темноту паркета. — Если я правильно поняла, никто пока больше не приехал? Вы… вы ведь миссис Дадли?
Я сейчас расплачусь, подумала она, по-детски, навзрыд, крича: «Мне тут плохо!»
Миссис Дадли начала подниматься по лестнице. Элинор, взяв чемодан, двинулась за единственным живым существом в доме. Да, повторяла она про себя, мне тут плохо. Миновав последнюю ступеньку, миссис Дадли повернула вправо, и Элинор поняла, что здесь строители отказались от всяких изысков, вероятно поняв, каким будет дом, вне зависимости от их выбора. Весь второй этаж состоял из длинного прямого коридора, куда выходили двери спален; Элинор представилось, как строители с неприличной поспешностью завершают второй и третий этажи, располагая комнаты по самому простому плану, без всяких прикрас — лишь бы поскорее отсюда убраться. В левом конце коридора располагалась вторая лестница, ведущая, надо думать, из комнат для слуг на третьем этаже в кухню на первом, а в правом — еще одна комната, устроенная в торце, где больше всего света. Если не считать темной деревянной резьбы и серии плохих эстампов, с неприятной педантичностью развешанных точно через равные промежутки, ровную прямизну коридора нарушала лишь череда дверей. Все они были закрыты.
Миссис Дадли пересекла коридор и открыла дверь — возможно, наугад.
— Это синяя комната, — сказала она.
По расположению лестницы можно было заключить, что комната выходит окнами на подъездную аллею. «Анна, сестрица Анна»,[3] подумала Элинор и с облегчением шагнула к свету из комнаты.
— Как мило, — сказала она, стоя на пороге, исключительно из чувства, что надо хоть что-нибудь сказать. Комната была вовсе не милая, а, напротив, заключала в себе ту же резкую дисгармонию, что и весь Хилл-хаус.
Миссис Дадли заговорила, адресуясь, по всей видимости, к стене:
— Обед будет стоять на буфете в столовой к шести часам ровно. По тарелкам можете раскладывать сами. Посуду я уберу с утра. Завтрак я готовлю к девяти. Таковы мои условия. Поддерживать в комнатах такой порядок, как вам хотелось бы, я не могу, а помощницу мне вы все равно не найдете. Я никому не прислуживаю. Я здесь работаю, но это не значит, что я стану кому-нибудь прислуживать.
Элинор кивнула, неуверенно стоя в дверях.
— Я подаю обед и немедленно ухожу, — продолжала миссис Дадли. — До того, как начнет смеркаться. Дотемна я тут не задерживаюсь.
— Знаю, — сказала Элинор.
— Мы живем в поселке, в шести милях отсюда.
— Да, — ответила Элинор, вспоминая Хиллсдейл.
— Так что если вам потребуется помощь, тут никого не будет.
— Я поняла.
— Ночью мы вас даже не услышим.
— Вряд ли я…
— Никто не услышит. Ближе поселка никто тут не живет. Даже и не подходит.
— Знаю, — устало повторила Элинор.
— По ночам, — миссис Дадли даже не попыталась спрятать улыбку, — в темноте.
С этими словами она вышла и закрыла за собой дверь.
Элинор едва не рассмеялась, представив, как кричит: «Ой, миссис Дадли, помогите, я боюсь темноты», — и тут же поежилась.
2Она стояла рядом с чемоданом, по-прежнему держа перекинутый через руку плащ, в высшей степени несчастная, и беспомощно повторяла про себя, что все пути ведут к свиданью. Больше всего ей хотелось домой. Позади остались темная лестница и вестибюль с блестящим паркетом, большая парадная дверь, миссис Дадли и мистер Дадли с его ухмылкой, замок и засовы, Хиллсдейл и домик в саду, семейство в ресторане, олеандры и особняк со львами у входа — все это под безошибочным приглядом доктора Монтегю привело ее в синюю комнату Хилл-хауса. Ужасно, подумала Элинор, испытывая сильнейшее нежелание двигаться, поскольку войти в комнату означало признать, что она согласна здесь жить; ужасно, я не хочу тут оставаться, но и ехать больше некуда. Письмо доктора Монтегю привело ее сюда; дальше пути нет. Через минуту она вздохнула и, тряхнув головой, прошла через комнату и поставила чемодан на кровать.
Вот я и в синей комнате Хилл-хауса, вполголоса проговорила Элинор, хотя комната была самая настоящая и, вне всяких сомнений, действительно синяя: синие репсовые шторы на обоих окнах (они выходили на лужайку перед террасой), синий узорчатый ковер на полу; в ногах застеленной синим покрывалом кровати было сложено синее одеяло. Темные панели по стенам доходили до высоты плеча, дальше шли голубые обои с веночками из мелких синих цветов. Может быть, кто-то рассчитывал оживить синюю комнату Хилл-хауса хорошенькими обоями, не понимая, что в Хилл-хаусе такая надежда сразу испарится, оставив по себе лишь слабый намек, как еле слышный отзвук далекого рыдания… Элинор встряхнулась и оглядела комнату целиком. Некая ошибка планировки вносила мучительную диспропорцию, так что в одном направлении стена всегда казалась чуть длиннее, чем способен вынести глаз, а в другом — чуть короче, чем нужно, чтобы не почувствовать себя в западне. И здесь я должна спать? — подумала Элинор, не в силах в это поверить. Какие кошмары таятся в высоких углах? Какое дыхание необъяснимого страха коснется моих губ?.. Она снова встряхнулась. Очнись, Элинор, очнись…
Она открыла чемодан и, с блаженным облегчением сняв жесткие городские туфли, принялась распаковывать вещи. За этим стояло чисто женское подсознательное убеждение, что лучший способ успокоиться — сменить обувь на более удобную. Вчера, складывая чемодан, она собрала одежду, которая, на ее взгляд, должна подойти для уединенного загородного дома, и даже в последнюю минуту выскочила и купила — поражаясь собственной дерзости — две пары брюк. Элинор уже и не помнила, когда последний раз надевала брюки. Мама пришла бы в бешенство, думала она тогда, убирая покупку на дно чемодана, — по крайней мере, если мне не хватит смелости их надеть, никто и не узнает, что они у меня есть. Теперь, в Хилл-хаусе, они уже не казались такими новыми.
