Валерий Ковалёв - Рукопись из Тибета
Последним штрихом было оборудование домашней часовни — непременного атрибута всякого дома в Тибете, где в окружении прочих культовых предметов, мы водрузили статую Будды из слоновьей кости. Он был перевоплощением девятого уровня, именовался «Будда Майтрейя» (в простонародье — Хотей) и олицетворял счастье, богатство, веселье и благополучие.
Что было нам с Кайманом по душе. А также по карману.
Воскурив перед божеством благовония и вознеся молитвы, мы тоже, вроде как ознаменовали свое перевоплощение. Из монахов странствующих, в оседлых.
Когда же небесное светило окрасило пурпуром горную цепь за засыпающей рекою, а в бамбуковой роще на дальнем берегу защелкал соловей, мы с вождем и Сунлинь снова сидели в беседке на ковре, отмечая новоселье.
Китаец приготовил отличный ужин, которому мы отдавали дань, смакуя французский «Мартель», специально купленный для такого случая.
Трели соловья вкупе с благородным напитком вскоре породили ностальгию, а когда он умолк, Кайман предложил, — давай споем. Душа просит.
— Можно, — согласился я. — Тунчжи[224] (обратился к Сунлиню). — Тащи гитару.
Парень замелькал пятками к дому.
— Что будем петь? — когда тот вернулся с инструментом, — спросил я у приятеля.
— О таком вот вечере, — показал он рукой в сторону все еще осененных последними красками заката гор. — И о нас. Дай я тебя поцелую, рэволюционер, — чмокнул в щеку сына Поднебесной.
Я подумал, взял несколько вступительных аккордов и затянул
В горнице моей светло,
Это от ночной звезды,
Матушка возьмет ведро,
Молча принесет воды…
тихим переливом зазвенели струны
Красные цветы мои,
В садике завяли все,
Лодка на речной мели,
Скоро догниет совсем…
выдал с надрывом.
Дремлет на стене моей,
Ивы кружевная тень,
Завтра у меня под ней,
Будет хлопотливый день.
Буду поливать цветы,
Думать о своей судьбе,
Буду до ночной звезды,
Лодку мастерить себе…
закончил я, после чего плеснув в стакан коньяка, залпом выпил.
Китаец, все это время внимавший открывши рот, протянул мне репку, а Кайман хлюпнул носом и сказал, — это точно про меня.
— В смысле?
— Вот так бывало, приду с гулянки бухой, лягу спать, а внутри огонь. Подняться, сил нет, мучаюсь. Маманя покойная встанет, принесет ковш воды, напоит — «спи дитятко».
— Вот она, сила искусства, — подумал я. И перешел к «Мурке». Для поднятия, так сказать, тонуса.
Проснулся на заре. В той же беседке. Над рекой клубился легкий туман, было зябко, вниз по течению плыла джонка.
Допив из бутылки остатки коньяка, пошевелил храпящего приятеля, рядом с которым мирно сопел Сунлинь.
— Вставай, лама Кайман! На утреннюю молитву!
Глава 9. Консенсус с коммунистами
За решеткой пыльного окна чирикали воробьи, в солнечном, проникавшем в камеру луче, парила пушинка, я сидел, скрестив ноги на шконке[225], погруженный в нирвану, и размышлял. Над тем, что случилось.
Отметив новоселье, а также учитывая трудный путь, мы решили устроить себе отпуск.
По утрам, после спортивной разминки и медитаций, Кайман спускался к реке, где удил спиннингом рыбу, я, сидя в тени на террасе, пополнял дневник новыми записями, Сунлинь копался в саду и занимался хозяйственными делами.
Далее следовал обед, а во второй половине дня мы прогуливались по окрестностям. Посещая древние храмы и монастыри, или же спускались вниз по реке на катере.
С заходом солнца, посмотрев вечерние новости, мы втроем сидели за чаем в беседке, ведя философские разговоры и слушая стихи великого китайского поэта Ли Бо[226], жившего в восьмом веке, которые читал Сунлинь. Грустные и проникновенные.
Меня спрашивают, что вы там живете,
В голубых горах?
Смеюсь и отвечаю… Сердце мое спокойно.
Цветок персика уносится струей и исчезает.
Есть другой мир — не наш человеческий…
навевали отрешенность и покой, древние строки.
В такие минуты хотелось слиться с природой, плыть в вышине облаком или скользить речной струей в неизвестные дали.
За несколько дней до истечения того срока, который был назван при встрече Панчен-Ламе, я отправился в город. Нужно было заказать спутниковую тарелку для телевизора (он брал только китайские программы), а заодно сделать ряд других покупок.
Оформив покупку и назвав адрес, по которому следовало доставить антенну, я вышел из магазина и направился к газетному киоску, намереваясь купить свежий номер «Жэньминь Жибао».
В это время из-за угла выкатил черный лимузин, остановился рядом и из него вышли двое, в шляпах и мешковатых костюмах.
— Лама Уваата? — спросил старший, коренастый крепыш, заступив мне дорогу.
— Да, сын мой. Чем могу быть полезен?
— Министерство государственной безопасности КНР. Майор Ли, — сунул он мне в лицо малиновое удостоверение. — Проедете с нами.
К такой встрече я всегда был готов и не моргнул глазом.
— Только не быстро, уважаемый. В машине меня укачивает.
Второй, длинный и худой, молча открыл заднюю дверь, я уселся на сидение. Он рядом.
Крепыш устроился впереди, поправил шляпу и бросил водителю, — трогай.
Миновав старую часть города, мы пересекли автомобильный мост через реку, направляясь в новую — китайскую. Отстроенную в европейском стиле.
Там, на одной из улиц, машина остановилась у административного вида серого здания, окруженного стеной, просигналила у ворот, те откатились в сторону. Лимузин, урча мотором, въехал внутрь и остановился.
— Выходите, — открыл дверь худой (я исполнил), после мы проследовали по мощеному двору с часовым на вышке, к глухой металлической двери. На ней значилось иероглифами «Стой. Пропуск!».
Майор нажал кнопку сбоку, внутри щелкнул запор, дверь бесшумно распахнулась.
Второй часовой, с оттянутой «ТТ» кобурой и дубинкой в руке, взглянув в протянутое ему удостоверение, щелкнул каблуками, и мы проследовали по гулкому, с запахом хлорки коридору.
Туда выходило десятка полтора дверей оборудованных «кормушками» с глазками, вдоль которых прогуливался вертухай[227] с ключами. Налицо был следственный изолятор.
У одной из них, с номером «13» мне приказали остановиться, вертухай отпер замок и потянул дверь на себя. — Входите.
