Милош Урбан - Семь храмов
С меня было довольно. Я набросился на этот театр с кулаками, я молотил по нему и даже в исступлении пинал ногами. Но повсюду я натыкался лишь на гладкие внутренние стены церковного купола, милосердные в своей неприступности. Я ринулся на них, наклонив голову, и тут воронка закружилась вместе со мной против часовой стрелки, сначала медленно, потом все быстрее, и наконец завертелась с бешеной скоростью. Центробежная сила своей тяжелой невидимой рукой вжала меня в стену, ноги же мои, точно штопор в пробку, все глубже вкручивались в устье. Воронка, внутри которой стояли гул, вой и грохот, вертелась с такой скоростью, что нарисовала в нечистом воздухе сияющий белый круг, и я, с трудом оторвав голову от стены, глянул в центр этого круга. Последнее, что я заметил, были устрашающие зубчатые колеса каких-то башенных часов, а также молот, ходивший из стороны в сторону; молот этот был языком гигантского раскачивавшегося колокола. К сожалению, осознал я это как раз в тот момент, когда он нацелился прямо на меня. Но я обрадовался этому удару, он означал для меня избавление от всех мук.
XXIII
Сделайте ясным воздух! Очистите небо! Умойте ветер! Вымойте камни — один за другим!
Т. С. ЭлиотЯ никогда не видел роз такого оттенка. Это был цвет свежей крови, густого, медленно точащегося жизненного сока, отливающего черным перламутром. Цветы были юные — свежераспустившиеся бутоны, заключенные в объятия хрустальных ваз, одна из которых стояла на столике, вторая на секретере, а третья — на подоконнике; и за этим окном было темно. Комната, полная цветов — причем наверняка ради меня. Пурпур астр и киноварь георгинов перемешались в сосудах граненого стекла, на полу у двери — цветочный горшок из обожженной глины, в нем — высокий африканский гибискус. Бесчисленное множество пурпурных гвоздик, кое-где среди них краснеют тюльпаны. Я машинально поглядел в нишу, где когда-то явился мне фантом китайской вазы с драконом и каллами. Теперь там на маленьком стеклянном столике лежала антурия, сорванная и брошенная с небрежным изяществом: желтый клювик в красном сердце уже увядал.
Пурпурная комната, украшенная, чтобы меня порадовать. Да разве можно столь беззастенчиво добиваться моего расположения? А это еще что такое?..
Рядом с цветком валялся грубый некрасивый кусок металла — изощренно переплетенный, матово блестящий. Раззявленный охотничий капкан.
Кто-то проследил за моим взглядом и понял мое удивление.
— Пояс верности, — объяснили мне.
Да, это действительно был пояс верности, и видел я его не впервые. В прошлый раз он был надет на голое тело; сейчас, пустой и бессмысленный, он выставлял на всеобщее обозрение свой примитивный и вместе с тем извращенный механизм. Я невольно вздрогнул и крепко зажмурился, чтобы его не видеть; мне казалось — вот открою опять глаза и наконец проснусь.
— Ну и наломали же вы дров, — произнес тот же голос. — Вас интересовала Розета? Вы хотели узнать, что она там делает, хотели знать истину, которую она скрывала от вас? Но вы не поняли, что настоящий отец истины — Время, и потому Время наказало вас.
Этот хамский голос — он знаком мне. Не стану отвечать. Голос зазвучал снова:
— Время — отец истины.
Больше не имело смысла изображать спящего.
— Не понимаю.
Слова застряли у меня в горле, я еле сумел прохрипеть их, однако ответ убедил меня в том, что я был услышан.
— Это обращаюсь к вам я, Раймонд, и мои слова вы должны были бы написать на стене чердака карловского храма — только поаккуратнее там, а то вас застукают.
Я испугался — неужели меня оставили с этим психом один на один? — и осторожно огляделся по сторонам. Я лежал на диване, покрытом карминно-красным персидским ковром, и надо мной кто-то склонялся. Я не ошибся, Прунслик, это его противный голос. Я медленно сел, обхватив руками голову, гудевшую, как пустой котел. Я боялся отпустить ее, боялся, что она рассыплется на тысячу осколков. И тут раздался знакомый звук: в стакане с водой растворялась таблетка. Надо же, кто-то, значит, понимает, каково мне.
Я осторожно повернулся. Менее чем в метре от меня стоял рыцарь из Любека, и на его мясистом лице была улыбка.
— Эти слова принадлежат не Прунслику, а одному философу. И сказал он их очень давно, во времена более молодые, чем наши.
— Скорее, более древние, — прохрипел я.
— Молодые, Кветослав. Время, как и человек, стареет. Только глупец мог выдумать понятия «современная эпоха», «новые времена», «новейшая история» и подобные в том же духе, только умалишенный мог прийти к выводу, что каменный век старше века бронзового. Логика языка противоречит всеобщему порядку вещей, и это совершенно бесспорно. Язык создали умные, но очень непослушные и на удивление высокомерные дети, зовущиеся людьми, а они привыкли мерить Вселенную на свой крохотный аршин. Время в 1382 году было старше или моложе, чем нынче? С точки зрения историков старше — вы же тоже историк, каково ваше мнение? Своих предков мы именуем отцами и прадедами и говорим, что они жили в Средние века. Но разве Время за прошедшие с тех райских пор шесть столетий не состарилось? Неужели Время молодеет? Нет, нет и нет! Время — это старик на краю могилы, которая постоянно отодвигается от него. Началось третье тысячелетие — во всяком случае, по человеческому летосчислению — и мне кажется, я не единственный, кто на этом рубеже чувствует приближение заката. Заката людей. Люди поставили себя выше богов, превратились в богов-самозванцев, и потому их ожидает кара. Это справедливо, так и должно быть. Но найдутся те, кто все исправит: посланцы Времени. Они остановят падение, у них хватит на это сил.
— Я вас не понимаю. — Мой голос был подобен стону, в голове пересыпались осколки.
— Не понимаете, однако же знаете. Будьте уверены — мудрец познает все, даже не трогаясь с места, и сумеет отыскать нужное, не ища его. Лао-цзы наверняка произнес это именно потому, что знал кого-то, подобного вам. Мы благодарны вам, Кветослав. Я, Раймонд и… другие члены нашего общества.
— Я не знаю никакого общества.
— Ошибаетесь. Просто эти сведения хранятся на самом дне вашего подсознания, в темных глубинах вашей феноменальной интуиции. Любопытно, правда? Вы много чему научились, но никакие науки не расскажут вам об этом, не извлекут на свет это сокровенное знание. Вам понадобился бы некий камень, но он до поры до времени недоступен. До поры до времени.
— Камень — да. Он всегда рассказывал мне больше, чем учебники. Я рад, что вы тоже заметили это. Это доказывает, что я не совсем невменяем.
