"Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ) - Парфенов Михаил Юрьевич

– Крышу ей снесло, – так и сказал Серега, покусывая травинку. – Еле портфелем отбился.

– У нее же щенки, – миролюбиво сообщил Толик, тем не менее, почесывая ногу там, где белели мелкие точки укусов.

– И что? – Серега сплюнул через зубы зеленую слюну. – Мих, давай позовем Обжору, а?

– Ты что? – вскинулся я. – Она же… она же живая. Как можно?

Я не мог точно сказать, какой именно смысл вкладывал в это «как можно». Как можно отдать на съедение живое существо? Или можно ли кормить Мальчика-Обжору живыми существами? Мне смутно казалось, что сейчас происходит что-то неправильное, и мы вообще не должны обсуждать эту тему – и вообще, мне надо прямо сейчас встать и уйти, потому что произойдет что-то нехорошее, страшное, и это страшное уже сейчас пялится своими белыми зенками из тьмы…

Но я не встал и не ушел.

А Мишка позвал Мальчика-Обжору – и тот съел шавку. Все так же – в Гаражах. Все так же – рвал, пережевывал и глотал. И мы – все так же – смотрели на это через щель, не переступая через запретную черту. Кто-то – кажется, Толик – случайно толкнул меня, и я оцарапался щекой о ржавую заусеницу металла, ссадина воспалилась и болела целый месяц, то нарывая густо-багровым, то бледнея и уходя куда-то в глубину, разливаясь там жаром.

А щенки умерли через неделю. От голода.

После этого все стало как-то легко. Словно та съеденная шавка связала нас с Мальчиком-Обжорой незримыми тонкими нитями. И мы больше не думали – а стоит ли его просить что-то съесть? Нет, мы просто шли и отдавали ему это.

И да, звать его тоже больше не приходилось. Он был теперь с нами всегда. Маячил смутной тенью за плечом. Дышал неуловимо сладковато-горьким, как перестоявшие в вазе цветы. Серега говорил о пузырящейся слюне, Толик о пухлости, Мишка об уже отрастающем полубоксе, а я видел, как рыжина сменялась обычным каштаном.

С Мальчиком-Обжорой все было очень просто. Он съедал не только вещи – он жрал наши плохие мысли. Наши обиды и переживания, нашу злость, нашу ярость. Мы звали его, сервировав стол для него печалью и болью, завистью и ревностью – и он все съедал. Рвал, пережевывал и глотал, рвал, пережевывал и глотал. И на душе становилось легко, и мы шли домой, вприпрыжку, что-то напевая – и даже если на столе потом оказывалась манная каша и щавелевый суп, жизнь казалась не такой уж и плохой.

Ведь все плохое всегда может съесть Мальчик-Обжора.

Мы так и не ходили в Гаражи. Ни в третьем классе, ни в пятом, ни в девятом. Нам никто больше этого не запрещал – мы сами не хотели. Гаражи были столовой Мальчика-Обжоры – и туда нам не было хода. Мы так решили. Словно переступив ту невидимую запретную черту, мы накличем себе на головы беду – или лишимся Мальчика-Обжоры.

А без него мы больше не могли.

Да, последний год мы звали его уже не так часто. Может быть, потому что стали умнее и научились сами предупреждать возможные неприятности. Например, достаточно иметь два дневника – для хороших оценок и для плохих – и вот уже не надо просить Мальчика-Обжору жрать серую, с вкраплениями каких-то щепок, бумагу. Или после того, как покурил за домом, нужно зажевать хлеб, густо намазанный мятной зубной пастой – да, будет тошнить, и живот покрутит весь вечер, но зато родители не унюхают табачную вонь. Порванные брюки можно попросить зашить девчонок-одноклассниц за плитку шоколада, а за бутылочку вишневого коктейля они соврут твоим родителям, что ты пришел домой поздно лишь потому, что вместе с ними помогал снимать с дерева котенка.

Но мы всегда помнили о Мальчике-Обжоре. Он объединял нас, будучи нашей самой важной, самой заветной тайной. Был нашим тузом в рукаве, был нашим спасением в случае беды. Мы верили в это так искренне и так сильно, что можно даже сказать, что Мальчик-Обжора был нашей религией – если бы мы вообще в те годы задумывались о религии.

В тот вечер Серега был зол. Он кривил рот, слюна пузырилась у него на губах, глаза мелко и часто моргали. Он сидел на лавочке и ковырял носком кроссовка песок. Мы наблюдали за тем, как растет кривая ямка, – и молчали в ожидании.

– Ирка беременна, – наконец процедил он.

– Как? – ахнул Толик.

– Как-как, – сплюнул Серега. – Ты что не зна… а, ты же у нас девственник. Ну, вот так, в общем!

– Резинкой пользовались? – уточнил Мишка.

– Какая резинка? Откуда у меня на нее деньги? Думали, что обойдется.

– Обошлось? – саркастически спросил Мишка.

– Ну, вот ты только не издевайся, а? – Серега снова сплюнул. – Это у тебя батя богатый, можешь из тумбочки стрелять на презики и на сигареты. А у меня откуда?

– Ну, нет резинки – нет секса, – развел руками Мишка. – Как бы первое правило. Не маленький.

– Слышь, ты! – прошипел Серега, вскакивая. – Богатый мальчик! Сам, небось, импотент – вот и рассуждать легко!

– Что? – Мишка медленно встал, сжимая кулаки. – Что?

Толик сжался в испуге, с надеждой поглядывая на меня. Я был на голову выше Мишки и чуть тяжелее жилистого Сереги – так что мне бы удалось их остановить, но…

Что-то удерживало меня от того, чтобы тоже вскочить – и, упершись руками им в грудь, оттолкнуть приятелей в разные стороны. Мне казалось, что это «что-то» дышит в затылок травой и кислым молоком и что-то жарко шепчет – но я снова не мог разобрать, что же именно. Лишь «не морочься, не морочься, не морочься» – словно мелкая галька стучала у меня в голове. И я понимал это как «не заморачивайся, это их дело, пусть решают сами». Пусть решают сами – и я продолжал сидеть, вцепившись в лавочку до побелевших пальцев.

– Ну, так пусть ее съест, – вдруг тихо предложил Толик, кажется, сам испугавшись этого предложения.

Мишка и Серега обернулись на него, продолжая сжимать кулаки.

– Ч-что?

– Мальчик-Обжора, – прошептал Толик. – Пусть он съест Ирку.

– Да! – взвизгнул Серега. – Да! Да! Да!

– Но… – Мишка растерялся. – Она же… она же слишком большая. И ее могут начать искать…

– И что? И что, и что… – зашептал Серега, обнимая Мишку. – Никто же не нашел наши дневники? И ту шавку? И твою кепку, помнишь? Никто! Хотя их и искали! Никто, никто, никто!

– Ну… – Мишка мялся в растерянности. – Димыч, ты что скажешь?

Я пожал плечами. «Не морочься, не морочься, не морочься». Не заморачивайся. Это их проблемы.

– Ну нет, – неуверенно сказал Мишка. – Нет. Серега, это твои проблемы, правда. Мальчик-Обжора не может затирать за нами все косяки. Попробуй поговорить с Иркой. Не вы первые, не вы последние. Если надо денег на аборт – я попробую у родаков на что-нибудь попросить. Ну, Толик с Димычем карманные подкинут. Не дрейфь, правда.

Серега скривился – и сплюнул на землю через щербину в зубах.

Ирка отказалась делать аборт. А еще пригрозила рассказать, что Серега ее на самом деле изнасиловал. Посидит пару-тройку лет в тюряге, где его будут чпокать во все дыры, – одумается, прибежит потом как миленький под крыло. Именно так она и заявила нам, презрительно фыркнув.

Серега дрейфил.

Он худел, бледнел, на скулах выступили желваки, плевки приобрели коричневый табачный оттенок. Какие сны снились Сереге – да и спал ли он вообще – мы и не решались спрашивать. Ситуация была в высшей степени поганой. Живот Иры вот-вот – и станет виден. А уж что будет потом – никто не мог и представить.

Зато Ирка – вполне могла.

– Я скажу, что это вы вчетвером меня изнасиловали, – хихикнула как-то она, уплетая шоколадный батончик. И без того коротковатая для нее юбка школьной формы задралась – и мы видели треугольник белых трусиков. Серега, который раньше ярился при хотя бы взгляде мельком на коленки его девушки – теперь уныло и обреченно молчал.

– В смысле? – не понял Мишка.

– Ну, я скажу, – терпеливо повторила она, – что это вы меня заманили в гаражи и там по очереди изнасиловали. Ну, или не по очереди. Толстяк, – она ткнула пальцем в Толика, – и молчун, – палец с обкусанным коротким ногтем уперся в меня. – Они держали. Ну, а вы насиловали.