Борис Левандовский - Хэллоуин
Меня зовут Глеб Нефедов. Я был таким же человеком, как вы, мне просто очень не повезло. Я жив, потому что живы мои мысли и моя память. Я помню, как упал. Помню, как ощутил чужие быстрые руки, проникающие мне в голову, охватывающие, впивающиеся пальцами в мозг. Так оно запоминало меня, чтобы воссоздать. Мир – сложная непознанная штука, она порождает странности в самой себе. Один я умер, другой я смотрел на это. Только Карина не должна была этого видеть, потому что все это было ради нее.
Меня зовут Глеб Нефедов. А также Александр Пашков и Мария Терехова, есть и другие имена – много имен. Все это здесь, все вместе: клочки мыслей, груды воспоминаний. Оно неразумно. У него нет иных мыслей, кроме наших. Оно повинуется инстинкту. Как это не странно и страшно, но, чтобы выжить, ему нужна наша любовь.
Теперь меня зовут Карина Ларина.
* * *Рудник оцепенел в конвульсии ужаса и боли, словно лицо, разорванное немым криком. Солнце осветило каждую черточку того портрета. Из мглы трехэтажного строения вынырнула девушка и, жмурясь, поглядела по сторонам. Подошла к тлеющему костру и за ноги отволокла тело в здание, вернулась за вещами. Все три трупа теперь лежали вместе, присыпанные землей, битым кирпичом и стеклом. За рекой, в городе, волнуясь, ждали родители свою дочь. Ветер шептал проклятия в кустах, солнечные лучи искрились в синеве вод.
Девушка шла по мосту, она покидала Рудник.
Дмитрий Козлов
Последний бой Дениса Давыдова
Карета подскочила на ухабистой дороге, и Денис Васильевич, в который уже раз, облился вином, едва не подавившись. Божественный напиток потоком стекал с усов. Обняв Настю, он захохотал: вспоминались далекие годы бесшабашной юности в столичном Кавалергардском полку. Эх, где то время! Пусть он и был по-прежнему молод телом и душой, но зловонное дыхание подступающей старости все чаще окутывало его еще со времен войны с персами.
Притянув к себе Настю, он поцеловал ее, восхитившись пьянящим вкусом ее молодости, и спросил:
– Дорогая моя Настенька, скоро ли мы прибудем в ваш отчий дом? Мне кажется, что от этой тряски мои древние кости скоро рассыпятся в прах!
– Еще немного, мой генерал, – ответила Настя. – Потерпите еще чуточку.
Денис Васильевич смотрел в ее глаза и понимал, что готов ехать с ней куда угодно. Даже в эти проклятые смолянские леса… Он и не думал, что судьба когда-нибудь вновь заставит его вернуться в эти забытые Богом, покрытые мрачной сырой темнотой края, приют для дьявольской нечисти и вотчину сил зла. Он вспомнил, как незадолго до вторжения Бонапарта какой-то молодой поручик высмеивал суеверия дремучего местного народа… Мол, все это байки, которыми только девиц на балах пугать. И как он сам вторил ему, весело хохоча. Как же он ошибался!
– Денис Васильевич, с вами все в порядке? – спросила Настя, беспокойно приложив руку ко лбу генерала. – На вас лица нет! Побледнели весь, похолодели… Как будто лешего в окно увидали!
– Да нет, Настенька, все в порядке… – ответил генерал, отхлебнув вина больше обычного. – Так, вспомнилась война…
Но вот во мраке за окном среди бесконечных деревьев замерцал слабый свет.
– Наконец-то! – воскликнула Настя, вглядываясь в пронзающие черноту огоньки.
Карета остановилась, и спустя мгновение хмурый кучер выпустил путников из осточертевшей громыхающей коробки. Денис Васильевич подал Насте руку и, с удовольствием потянувшись, осмотрелся. Впрочем, осмотрелся – это сильно сказано: все, кроме освещенного слабым светом керосиновых ламп фасада монументального, приземистого, будто вросшего в землю дома, оставалось погруженным в темноту. Генерал смотрел на вечно сырой, влажный, поросший зеленоватым мхом камень, из которого – должно быть, в незапамятные времена – был сложен дом, и вспоминал ту ночь в Смолянском замке… Должно быть, это было где-то неподалеку… Отблески пламени в свирепых глазах, лязг клинков, вопли ужаса и животный рев ярости…
– Денис Васильевич, умоляю, пойдем скорее! Матушка, должно быть, уже заждалась! – сказала Настя, устремившись к слегка обветшавшему, но весьма внушительному псевдоантичному портику над входом в дом, какие любили провинциальные дворяне.
Вырвавшись на мгновение из темного омута воспоминаний, Денис Васильевич последовал за своей прекрасной пассией, раздумывая над тем, как же он ухитрился здесь оказаться.
А началось все на балу в пензенском городском собрании, куда он однажды забрел в компании старого приятеля, графа Четвертинского, проводившего инспекционную поездку. Денис Васильевич редко покидал свое имение в соседней Симбирской губернии, где обитал с супругой и детьми с тех самых пор, как армия, наконец, оставила его в покое после отгремевших над Отечеством бурь. Но иногда тяга к приключениям и кутежам брала свое, и он надолго отлучался в этот милый его сердцу город. И порой не мог устоять перед томным девичьим взглядом.
Позже, уже в пути, он запечатлел тот миг в дневнике:
Вошла – как Психея, томна и стыдлива,
Как юная пери, стройна и красива…
И шепот восторга бежит по устам,
И крестятся ведьмы, и тошно чертям! [14]
Еще мгновение назад он потягивал пунш с местными служаками, обмениваясь новостями и сальными анекдотами, и вот…
Его сердце было сражено. Она разбила его, наголову и внезапно, совсем как он когда-то разгромил этого напыщенного Ожеро под деревушкой Ляхово… Друзья сообщили ему, что черноволосая красавица – не кто иная, как Анастасия Евгеньевна Жемайтене, в последние несколько дней произведшая фурор в местном светском обществе своими потрясающими красотой, эрудицией и, как выразился Четвертинский, сочетанием «ума обольстительного с душевной простотой». Вокруг молодой дворянки, прибывшей откуда-то из белорусской глухомани, толпами вились поклонники, но всех их ждал отказ: по словам девушки, она хотела видеть лишь легендарного героя-партизана, поэта и защитника Отечества Дениса Васильевича Давыдова.
И одного взгляда на ее прекрасный лик, тонкий стан, на горящие, полные какого-то манящего обещания глаза хватило, чтобы тем же вечером, после бокала шампанского, короткой беседы, поцелуя украдкой и обещания скорой встречи он записал, опьяненный свежим чувством:
Но ты вошла – дрожь любви,
И смерть, и жизнь, и бешенство желанья
Бегут по вспыхнувшей крови,
И разрывается дыханье!
С тобой летят, летят часы,
Язык безмолвствует… одни мечты и грезы,
И мука сладкая, и восхищенья слезы –
И взор впился в твои красы,
Как жадная пчела в листок весенней розы!
Они вновь встретились, и его закружил роман, не уступавший накалом всем безумным авантюрам его юности. Он знал, что это ненадолго… Знал, что не оставит Софью и детей… И все же готов был упиваться Анастасией, гореть с нею до последнего дарованного им мгновения. Поэтому возможность проведать ее родню где-то в лесах Белой Руси, несмотря на ужас, вселяемый ими в его душу, он воспринял как подарок судьбы, позволившей хоть немного продлить их сладкую, сказочную негу… Но, чем ближе становились кошмарные черные леса, полные зловонных болотных испарений, кишащих болезнетворными миазмами, чем дальше уводила петляющая дорога вглубь ужасного края, тем сильнее он сомневался в том, правильно ли поступил, согласившись поехать с Настей… Стоило ли искушать судьбу, тогда, в ноябре двенадцатого года, подарившую ему жизнь? А еще этот шрам… Крохотный белый шрам на нежной Настиной коже, чуть выше локтя. Отчего он вселял в него недобрые предчувствия, заставляя лихорадочно – и безнадежно – копаться в памяти, будто бы ставшей в последние годы захламленной и пыльной, как жилище помещика из набросков к поэме, которые показывал ему однажды, во время поездки в Нежин, один захмелевший малороссийский гимназист?
