Ли Майерс - BRONZA
Резко откинув одеяло, Император сел на ложе. Он и сейчас ненавидел брата, да так сильно, что желал, чтобы Энджун ожил. Чтобы убить его снова.
Стоило ему сесть на кровати, как в покои, словно только этого и дожидалась, сразу же вошла многочисленная свита, приветствуя пробуждение того, кто носил имя живого бога, являясь его воплощением на земле. Свет, Живущий На Горе – таким именем восхваляли подданные своего повелителя, поклоняясь владыке Поднебесной.
Он спустил ноги с кровати, на них тут же надели шлепанцы. Встал, и на плечи набросили халат. Посмотрел недовольно, и все тут же упали ниц, замерев под его сердитым взглядом. Император махнул рукой, подзывая брадобрея, но даже, доверив слуге свое лицо, все равно продолжал хмуриться.
Широкая кровать под шелковым балдахином, на которой он спал один. Личная стража снаружи с приказом убить любого. Разгоняющие тьму, горевшие всю ночь фонари – они все охраняли его сон. Вот только от собственных воспоминаний – непрошенных, бередящих душу воспоминаний – никто не мог защитить его. Прогоняя печальные мысли, он тряхнул головой, и по плечам рассыпались длинные черные волосы.
Слуга с целым набором гребней и щеток робко приблизился к императору. Осторожно, прядь за прядью, расчесал его волосы до блеска, собрал в конский хвост на макушке, закрутил жгутом и надел сверху золотую коробочку – императорскую корону. Заколол двумя спицами-заколками со свисающими с них жемчужными бусинами. Каждая означала одну из провинций, которыми тот владел.
Несколько слуг помогли облачиться в царские одежды из плотного сине-зеленого набивного шелка. Длинный, ниже колен, нагрудник мог бы стоять, столько на нем было серебра и речного жемчуга. Талию обмотали черным кушаком с серебряными кистями. Он спрятал руки в широкие рукава и притопнул ногой. Раздался звон маленьких колокольчиков, нашитых на башмаки с загнутыми носами. Теперь можно было прошествовать в храм для утренней благодарственной молитвы.
«Интересно, если бы я знал, что моя дальнейшая жизнь превратится в сплошной церемониал, захотел бы я тогда стать императором?» – подумал с легкой усмешкой Император и перестал хмуриться. Впрочем, его уже не смущало, что утренний туалет сопровождает столько глаз. Что приходится ждать, пока его оденут, хотя он и сам прекрасно мог это сделать. Но, согласно дворцовому этикету, владыке Поднебесной не пристало одеваться самому. Даже обуться. Для этого к нему был приставлен специальный человек – хранитель обуви. И целая куча других хранителей – его драгоценных одежд, мягчайших полотенец, изумительных трубок, восхитительного веера и несравненного ночного горшка. Оставалось только удивляться, как во дворце до сих пор не завели «хранителя» его непревзойденных супружеских обязанностей. Смешливо фыркнув, он направился к распахнувшимся перед ним дверям. Император забыл про свой сон и на время позабыл о брате.
В просторной приемной, склонившись в глубоком поклоне, выхода повелителя дожидалась еще более многочисленная свита сановников. Министры, помощники министров и помощники их помощников. Сразу почувствовав витавшую в воздухе легкую обеспокоенность его поздним пробуждением, он подождал, пока закончится выражение почтения к его священной особе и поискал глазами генерала. Их взгляды встретились. Лицо императора вспыхнуло мальчишеской радостью.
Генерал Лун Чжуа был не только главнокомандующим императорской армии, советником и первым министром его двора, – он был его лучшим другом, единственным, кому Император прислал пурпурный ирис в знак своего высочайшего доверия.
Нарушая дворцовый этикет, он поманил генерала к себе. Не заметив, как что-то дрогнуло в этом грубовато-красивом лице, взял советника под руку и они медленно направились по коридору.
Сопровождавшая их свита торжественно притихла. Только слепой да глухонемой (окажись они случайно во дворце) могли бы еще не знать, насколько сильна любовь к молодому повелителю в сердце генерала. Но ему не поклонялись, его боялись, замирая от страха в его присутствии. Пожалуй, один лишь император, оживленно беседующий с ним по дороге к храму, не замечал холодной жестокости, затаившейся в золотисто-карих глазах генерала.3 глава
Вслушиваясь скорее в интонацию, чем в слова, генерал Лун Чжуа внимательно изучал гордый профиль своего повелителя. Истинный царедворец, привыкший к тайным интригам и подводным течениям дворцовой жизни, он пытался понять, что стоит за внезапным желанием императора самому выбрать себе новую жену.
Юнец стал мужчиной? Или это тонкий намек на скорую опалу? Знак, что генералу больше не доверяют? Раньше в выборе жены повелитель всегда полагался на его решение. И разве четыре законных супруги и пятеро прижитых с ними сыновей не доказательство тому, что он угодил своему господину? Прямые, в разлет, брови генерала сошлись в одну линию. Черты лица стали жестче.
Недовольный его недовольством, выпятив нижнюю губу, Император метнул в генерала синюю молнию вспыхнувшего в нем раздражения. Здесь, на Совете Девяти, куда допускались лишь хранители императорской печати, он мог позволить себе быть более эмоциональным, а не сидеть истуканом, изображая недоступное простым смертным божество.
«Противные старикашки… будете перечить, прикажу разорвать лошадьми!» – с легким нетерпением постукивая ногой, он оглядел одного за другим всех присутствующих и перевел взгляд на стражей. Обманчиво, изваяниями, подобно каменным Ши [1] , застывших по бокам от его Малого трона.
Столько всего изменилось за прошедшие годы, и только личная стража оставалась неизменной. Четверо высоких, выше его на голову, угрюмо-суровых, безмолвных воинов. Они неотступно следовали за ним повсюду. Император уже не помнил, откуда они взялись, казалось, что были всегда, появившись как-то сами по себе. И сбился со счету, сколько раз они спасали его от смерти, своими телами начертив вокруг него одним им понятный квадрат или круг, и никому не дозволялось заступать за эту видимую лишь им черту. Убивали не раздумывая.
Он мысленно хмыкнул. В первый год правления находилось много недовольных, считавших себя более достойными править Поднебесной, чем никому не известный выскочка. Пришлось казнить многих, вырезать целые семьи. В назидание. И его больше не пытались убить. Зато попытались отравить.
Это было странное чувство, когда тело вдруг отказалось слушаться. Теряя чувствительность, холодели руки и ноги, и онемевший язык уже не мог попросить о помощи, а в голову полез всякий бред. Кто задумал отравить его, не желал ему легкой смерти. Да, он еще долго бы выплевывал куски своих легких, надеясь, что сойдет с ума прежде, чем взбесившееся сердце перестанет гнать по венам отравленную ядом кровь.
