Энн Райс - Вампир Арман
Я повернулся, чтобы уйти. Он метнулся вперед, сжимая левой рукой бутыль за горлышко, а могучей правой рукой схватил меня за запястье. С былой силой он потянул меня вниз, к себе, и прижался губами к моей склоненной голове.
Господи, только бы он не понял! Не дай ему почувствовать, как я изменился. Я в отчаянии закрыл глаза.
Но я был молодым, далеко не таким жестким и холодным, как мой господин, нет, и наполовину не таким, даже на четверть. Он почувствовал только, что у меня мягкие волосы, и, может быть, мягкая, но холодная, как лед, благоухающая зимой кожа.
– Андрей, мой ангел, мой талантливый, золотой сынок! – Я повернулся и крепко обнял его левой рукой. Я расцеловал всю его голову, так, как ни за что не сумел бы ребенком. Я прижал его к сердцу.
– Отец, не пей больше, – сказал я ему на ухо. – Вставай, стань опять охотником. Стань самим собой, отец.
– Андрей, мне в жизни никто не поверит.
– А кто посмеет это сказать, если ты будешь таким, как раньше? – спросил я.
Мы посмотрели друг другу в глаза. Я крепко сжал губы, чтобы он ни в коем случае не заметил подаренные мне вампирской кровью острые зубы, крошечные зловещие вампирские зубы, которые непременно увидит такой проницательный человек, как он, прирожденный охотник.
Но он не искал подобных недостатков. Он искал только любви, а любовь мы смогли дать друг другу.
– Мне пора идти, у меня нет выбора, – сказал я. – Я тайно улучил момент, чтобы прийти к тебе. Отец, расскажи маме, что это я приходил в дом, что это я отдал ей кольца и передал твоему брату деньги.
Я отстранился. Я сел рядом с ним на скамью, поскольку он спустил ноги на пол. Я стянул правую перчатку и посмотрел на свои кольца – их было семь или восемь, каждое из золота или серебра, богато украшенные камнями, и стащил их с пальцев одно за другим под его громкие протестующие стоны, и вложил их в его ладонь. Какая же она была мягкая и горячая, раскрасневшаяся, живая.
– Забери их, у меня из море. Я напишу тебе и пришлю тебе еще, еще, чтобы тебе никогда не приходилось ничего делать, только то, что ты любишь – скакать, охотиться, рассказывать у огня повести о старых временах. Купи себе хорошие гусли, купи книги для малышей, если хочешь, купи, что хочешь.
– Мне ничего не нужно; мне нужен ты, сынок.
– Да, а мне нужен ты, отец, но нам ничего не осталось, кроме этой ограниченной возможности.
Я взял в обе руки его лицо, показав свою силу, наверное, неблагоразумно, но тем самым я заставил его сидеть на месте, пока целовал его, а затем, тепло обняв его на прощание, я поднялся.
Я так быстро вылетел из комнаты, что он наверняка ничего не заметил, разве только увидел, как захлопнулась дверь.
Пошел снег. В нескольких ярдах я увидел своего господина и пошел ему навстречу, и мы вместе начали подниматься на гору. Я не хотел, чтобы отец вышел на улицу. Я хотел исчезнуть, и чем быстрее, тем лучше.
Я уже собрался попросить его, чтобы мы перешли на вампирскую скорость и покинули Киев, когда увидел, что к нам бежит чья-то фигурка. Это оказалась маленькая женщина, чьи тяжелые длинные меха волочились по мокрому снегу. В руках она держала какой-то яркий предмет.
Я застыл на месте, господин ждал меня. Это моя мать пришла меня повидать. Это моя мать пробиралась к харчевне, неся в руках обращенную лицом ко мне икону с изображением нахмуренного Христа, ту самую, на которую я так долго смотрел сквозь трещину в стене.
Я затаил дыхание. Он подняла икону за оба угла и вручила ее мне.
– Андрей, – прошептала она.
– Мама, – сказал я. – Прошу тебя, оставь ее для малышей. – Я обнял ее и поцеловал. Она состарилась, ужасно состарилась. Но это произошло из-за рождения детей, они вытянули из нее все силы, пусть даже младенцев приходилось хоронить на маленьких участках земли. Я подумал, скольких детей она потеряла в течение моего детства, а сколько их было до моего рождения? Она называла их своими ангелочками, своих младенцев, слишком маленьких, чтобы выжить. – Оставь ее, – сказал я. – Сохрани ее в семье.
– Хорошо, Андрей, – ответила она. Она смотрела на меня бледными, страдающими глазами. Я видел, что она умирает. Я внезапно понял, что ее снедает не просто возраст, не тяготы деторождения. Ее снедает внутренняя болезнь, она действительно скоро умрет. Глядя на нее, я почувствовал настоящий ужас, ужас за весь смертный мир. Просто утомительная, заурядная, неизбежная болезнь.
– Прощай, милый ангел, – сказал я.
– И ты прощай, мой милый ангел, – ответила она. – Мое сердце и душа радуются, видя, какой ты стал гордый князь. Но покажи мне, ты правильно крестишься?
С каким отчаянием она это сказала! Она говорила то, что лежало у нее на душе. Она попросту спрашивала – не приобрел ли я свои бесспорные богатства, перейдя в западную веру? Вот что ее волновала.
– Мама, это несложное испытание. – Я перекрестился по нашему обычаю, по-восточному, справа налево, и улыбнулся.
Она кивнула. Потом она осторожно извлекла какую-то вещь из своего тяжелого шерстяного платья и протянула мне, выпустив ее только тогда, когда я подставил сложенные ладони. Это было крашеное пасхальное яйцо, темное, рубиново-красное.
Прекрасное, изящно расписанное яйцо. Его по всей длине оплетали желтые ленты, а в месте их пересечения было нарисована настоящая роза – или восьмиконечная звезда. Я посмотрел на него и кивнул ей.
Я достал платок из тонкого фламандского льна и обернул им яйцо, окружив его со всех сторон мягкой тканью, а потом честно опустил эту незначительную тяжесть в складки свей туники, под куртку и плащ.
Я наклонился и еще раз поцеловал ее в мягкую сухую щеку.
– Мама, – сказал я, – ты для меня – радость всех печалей!
– Милый мой Андрей, – ответила она, – ступай с Богом, если так нужно. – Она посмотрела на икону. Она хотела, чтобы я ее рассмотрел. Она развернула икону, чтобы я мог взглянуть на блестящее золотое лицо Господа, такое же бледное и прекрасное, как и в тот день, когда я нарисовал его для нее. Только я рисовал его не для нее. Нет, это была та самая икона, которую я в тот день повез в степи.
Настоящее чудо, что отец привез ее с собой домой, за многие мили от сцены ужасного поражения. Но с другой стороны, почему бы и нет? Почему бы такому человеку этого не сделать?
На икону падал снег. Он падал на суровый лик Спасителя, как по волшебству засиявший под моей быстрой кистью, лицо, чей строгий гладкий рот и слегка нахмуренные брови символизировали любовь. Христос, мой Господь, умел выглядеть еще строже, взирая с мозаик Сан-Марко. Христос, мой Господь, казался не менее строгим на многих старинных картинах. Но Христос, мой Господь, каков бы ни был его образ, в каком бы его ни рисовали стиле, был полон безграничной любви.
