Антология - Монстры Лавкрафта (сборник)
– Если бы ты хотел причинить мне вред, – сказала она, – ты просто разбил бы окно и заполз по подоконнику.
Поскольку упырь не знал ни человеческого языка, ни языка тех, кто эволюционировал и уже не мог считаться человеком, этот вопрос значил для него не больше, чем его слова имели значение для Элберит.
Лингвисты назвали бы такую неудачную ситуацию «языковым барьером».
– Ты бы сделал это, ведь так? – спросила Элберит Гилман. – Сделал бы, и к этому времени уже убил бы и наполовину меня съел.
Заметив отсутствие страха в голове девушки, упырь поднял брови, и его морда расплылась в гримасе, которая среди его сородичей считалась за улыбку. Элберит слегка вздрогнула от вида его кривых пожелтевших зубов и сильных клыков, как у волка или черного медведя. Она храбро прижала к окну ладонь и расправила пальцы. Упырь принял это как знак приветствия. Он сделал то же самое в ответ, хотя его рука не имела и сотой доли ее красоты, а его когти громко царапнули по стеклу против его воли.
– Ты не опасен для меня, – сказала Элберит, – и если я подниму окно, ты меня не съешь, – добавила она, молча придя к такому невероятному выводу. – Я верю, что ты хочешь со мной подружиться. Каким бы зверем ты ни был, ты просто хочешь развеять одиночество, которое давно тревожит твое сердце.
Элберит всегда была храброй девушкой и часто делала сомнительные выводы.
Она подняла окно и заглянула в лицо упырю, проделавшему долгий путь из Ипсвича. Не зная, что делать дальше, он сделал шаг назад, боясь напугать ее каким-нибудь своим движением. Все мужчины, женщины и дети, которых он когда-либо видел, были мертвы и лежали в могилах. Другие же были могильщиками и скорбящими на похоронах гостями или священниками. Но никто из них не был настолько красив, как эта человеческая девушка. У нее был слегка покатый лоб, а подбородок почти отсутствовал. Губы были необычайно пухлыми (он судил об этом по украденным и съеденным трупам), а кожа слегка переливалась в лунном свете. С обеих сторон ее шеи виднелись небольшие складки. Ее зеленые глаза торчали из орбит сильнее, чем он мог ожидать. Ее длинные золотистые волосы были убраны в косу, а когда она открыла окно, упырь заметил что-то вроде перепонок между ее длинными пальцами.
– Ладно, – сказала она. – Я это сделала. Так что если хочешь меня съесть, сделай это быстро, пожалуйста.
Упырь изо всех сил старался расшифровать ее слова, но у него не было на это шансов. Тогда он решил сделать другой жест, который, как он надеялся, она примет как дружелюбный. Он протянул ей руку, которой стучал и царапал по стеклу. Когда та оказалась в комнате, Элберит рассматривала ее почти целую минуту – как ей казалось, это было необходимой мерой осторожности. У него была мозолистая кожа с бородавками, хаотично прорастающими то там, то сям. Будь у него такая возможность, он запросто мог бы распотрошить когтями акулу. На его плоти росло несколько мерзких видов грибков. Затем, придя к очередному сомнительному выводу, Элберит взялась за руку упыря. Та оказалась теплее, чем она ожидала.
Упырь, необъяснимо довольный этим жестом, положил ее руку в свою. Вот так все прошло в первую ночь. Какое-то время они простояли так, держась за руки и глядя друга на друга с возрастающей любовью. Затем где-то в порту часы пробили час – это так сильно напугало упыря, что он отпустил руку Элберит и побежал от окна и бузины, по пустым переулкам и снова по болотам. Он успел добраться до бронзовой двери мавзолея до рассвета. Что касается Элберит, то она так и стояла, глядя на свою руку и на грязное, плесневелое пятно, которое упырь оставил на ее желтоватой коже, пока, наконец, ее не стало клонить в сон. Она закрыла окно, заперла его от менее привлекательных гостей и забралась обратно в кровать. Той ночью ей не снились ни подводные дворцы, ни бабушка с дедушкой, ни тети, дяди, кузены и кузины, которые давно ушли в море без кораблей и поднимались на поверхность только в определенные ночи, чтобы порезвиться на зубчатой поверхности рифа Дьявола. Вместо всего этого ей снился упырь, его лицо и то, как она касалась его руки.
Церковь бога-идиота
Томас Лиготти
Первобытный хаос, повелитель всего… слепой бог-идиот – Азатот.
«Некрономикон»Необыкновенность – это место одинокой души. Она теряется в ту самую секунду, когда в поле зрения попадает толпа. Она остается в пустотах снов, в бесконечно уединенном месте, которое готовится к твоему и моему прибытию. Необыкновенная радость, необыкновенная боль – это страшные полюса мира, которые несут угрозу и превосходят саму необыкновенность. Это чудесный ад, к которому люди идут, сами того не зная. А его врата в моем случае представляли собой старый город, чья преданность нереальному вдохновила меня на святое безумие задолго до того, как мое тело отправилось жить в это превосходное место.
Вскоре после прибытия в город, чье название, как и мое имя, лучше не разглашать, я поселился в номере на верхнем этаже. Оттуда алмазные окна открывали вид на идеал моих снов. Сколько раз я останавливался перед ними и бродил в раздумьях по улицам, на которые теперь смотрел сверху вниз!
Я обрел бесконечное спокойствие туманного утра, чудесной тишины ленивых дней и странно мерцающей картины нескончаемых ночей. Все в городе было наполнено чувством безмятежной отстраненности. Балконы, огражденные крылечки, выступающие верхние этажи магазинов и дома, образующие перемежающиеся сводчатые галереи над тротуарами. Огромные крыши нависали над улицами, превращая их в коридоры единого строения, в которых было странное множество комнат. И эти удивительные линии повторялись ниже крышами поменьше, которые сползали на окна, напоминая полуприкрытые веки, отчего каждый узкий дверной проход казался кабинетом мага, приютившего обманчивые глубины полумрака.
Сложно объяснить, каким образом старый город производил впечатление бесконечности и протяженности на невидимые измерения, будучи при этом иллюстрацией ночного кошмара человека, страдающего клаустрофобией. Даже ночи под огромными крышами города будто бы проходили на самом верхнем этаже земного здания, напоминая старый чердак, где звезды были ненужными фамильными реликвиями, а луна – пыльным сундуком с мечтами. И именно в этом парадоксе заключался секрет очарования города. Я даже небеса представил как часть неотъемлемого внутреннего декора. Днем – кучи облаков, которые, словно комья пыли, плывут по пустому пространству неба. Ночью – флуоресцентная карта вселенной, нарисованная на большом черном потолке. Как же мне хотелось прожить всю жизнь в этом местечке средневековой осени и безмолвной зимы, отбывая пожизненный срок среди этих видимых и невидимых чудес, о которых я мог только мечтать, находясь от них далеко-далеко.
