Энн Райс - Витторио-вампир
Во время последнего нашего посещения Двора Рубинового Грааля я извлек из глубины подвала обгоревшие, походившие на выделанную кожу головы вампиров и швырял ими, словно камнями, в старинные витражные окна. Так исчезло последнее из произведений искусства, свидетельствовавшее о былом великолепии этого замка вампиров.
Мы вместе, Урсула и я, бродили по спальным комнатам заброшенного замка, которые мне так и не довелось увидеть ранее хотя бы мельком и существование которых я не мог даже себе вообразить, и она показала мне помещения, в которых придворные собирались для игры в кости или в шахматы или чтобы послушать музыку в исполнении маленьких камерных ансамблей. То здесь, то там нам попадались свидетельства какой-нибудь кражи – покрывало, содранное с кровати, или подушка, валявшаяся на полу.
Но, видимо, эти горожане были чем-то напуганы, и страх пересилил их жадность. Они вынесли из замка весьма скудную добычу.
И пока мы продолжали за ними охотиться, искусно выслеживая и подкарауливая в самых разных местах, они начали в ужасе спасаться бегством из Санта-Маддаланы. Нередко, когда мы бродили по безлюдным городским улицам в полночь, нам попадались открытые настежь лавки; окна в домах оказывались незапертыми, детские колыбели – пустыми. доминиканскую церковь осквернили и забросили, алтарный камень сдвинули с места. Трусливые священники, которым я не даровал быструю смерть, покидали свою паству.
Игра становилась все более вдохновляющей. Ибо те горожане, которые еще остались, отказывались сдаваться без борьбы. Было довольно просто отделять невинных, веровавших в свою безопасность при дневном свете или в своих святых покровителей, от тех, кто заигрывал с дьяволом и теперь с наступлением темноты вынужден в тревоге охранять свою жизнь, вооружившись мечом.
Мне нравилось разговаривать с ними, затевать словесные сражения и только потом убивать их: «А ты думал, твоя игра будет длиться вечно? А ты думал, что вечно будешь кормиться за счет других, но сам не станешь пищей для них?»
Что же до моей Урсулы, она не любила заниматься подобными играми. Она не выносила самого вида мучений. Древний обряд причащения кровью в замке она терпела только из-за музыки, ладана и верховной власти Флориана и Годрика, руководивших всеми ее поступками.
Ночь за ночью город медленно пустел, люди покидали свои сельские жилища, Санта-Маддалана, где я получил свое новое воспитание, все сильнее разрушалась. Урсула увлеклась играми с осиротевшими детьми. Иногда она усаживалась на церковных ступенях, убаюкивая человеческого младенца, воркуя над ним и рассказывая сказки на французском языке.
Она напевала старинные баллады на латыни времен ее придворной жизни – примерно двести лет тому назад, как она мне призналась, – и рассказывала о сражениях во Франции и в Германии, исторические названия которых для меня ничего не значили.
– Не забавляйся с детьми, – сказал я. – Они тебя запомнят. Они вспомнят о нас
Не прошло и двух недель, как городская община окончательно разрушилась. Оставались в живых только сироты и горстка очень древних стариков, да еще тот францисканский священник со своим отцом – с тем маленьким лукавым проказником, просиживавшим по ночам в освещенной комнате за картами, играя с самим собой, словно даже не догадывался, что происходит на улицах.
Должно быть, на пятнадцатую ночь, появившись в городе, мы сразу поняли, что остались в живых только двое. Нам было слышно, как тихо напевает себе под нос крошечный старичок, сидя в опустевшей гостинице с незапертыми дверями. Он был чудовищно пьян, и его влажное, раскрасневшееся лицо сияло при свете свечи. Он с шумом разбросал карты по кругу на столе для пасьянса, известного под названием «Часы».
Францисканский священник сидел с ним рядом. Когда мы вошли в гостиницу, он посмотрел на нас бесстрашно и спокойно.
Меня обуревал голод, опустошающий голод, я думал только о их крови.
– Я никогда не называл тебе свое имя, не так осведомился он у меня.
– Нет, вы никогда его не называли, отец, – согласился я.
– Иешуа, – сказал он. – Таково мое имя, Фра Иешуа, Вся остальная община ушла обратно в Ассизы, и они забрали с собой последних детей. Им предстоит длительное путешествие на юг.
– Я знаю об этом, отец, – откликнулся я. – Я бывал в Ассизах, молился там святому Франциску. Скажи мне, отец, когда ты смотришь на меня, не видишь ли ты вокруг ангелов?
– А почему я должен видеть ангелов? – спокойно возразил он. Он перевел взгляд с меня на Урсулу. – Я вижу здесь красоту, вижу юность, запечатленную в полированной слоновой кости. Но я не вижу ангелов. И никогда их не видел.
– Я встречал их однажды. Могу я присесть?
– Поступай, как тебе угодно.
Он наблюдал за нами, стараясь сидеть прямо на простом деревянном стуле, в то время как я уселся напротив него, совсем так же, как было в тот день, на открытом воздухе, но теперь мы находились не в беседке, увитой зеленью и благоухающей под лучами солнца, а в помещении, внутри самой гостиницы, где пламя свечей освещало большее пространство и где было гораздо теплее.
Урсула смущенно поглядела на меня. Она не имела ни малейшего представления о том, что я задумал. Я никогда не видел ее беседующей с каким-либо человеческим существом, за исключением меня самого и детей, с которыми она забавлялась, – другими словами, она разговаривала лишь с теми, благодаря кому оживало ее сердце и кого она отнюдь не собиралась истребить.
Я не мог даже представить себе, что она думала об этом крошечном человечке и о его сыне, священнике-францисканце.
Старику удалось разложить свой пасьянс.
– Вот, видишь, я говорил тебе, что сойдется. Наша удача! – сказал он с удовлетворением и сложил грязные, потертые карты в колоду, чтобы перетасовать их и разложить пасьянс снова.
Священник взглянул на него остекленевшими глазами, словно не мог собраться с мыслями, чтобы обмануть или подбодрить старика-отца, а затем снова посмотрел на меня.
– Я видел этих ангелов во Флоренции, – сказал я, – и разочаровал их, нарушил данную им клятву, утратил свою душу.
Он отвернулся от отца и пристально взглянул на меня.
– К чему ты продолжаешь мне это рассказывать?
– Я ведь не приношу вам никакого вреда. Как и моя попутчица, – со вздохом оправдывался я.
Наступил тот момент в нашей беседе, когда мне нужно было протянуть руку за чашкой или за высокой пивной кружкой и отпить хоть чего-нибудь. Голод уже измучил меня. Интересно, страдает ли от жажды и Урсула? Я уставился на вино священника, которое теперь ничего не значило для меня, абсолютно ничего, поглядел прямо ему в лицо, покрывшись потом от яркого сияния и жара, исходившего от свечей, и продолжил:
