Энн Райс - Вампир Арман
– Господи, смотри, крещение, пойдем туда, пойдем к дверям, посмотрим. Площадь почти пуста. Пойдем. У нас есть шанс посмотреть на бронзовые фигуры. – Я потянул его за рукав.
Он последовал за мной и прекратил бормотать, но все еще был вне себя.
То, что мне хотелось посмотреть, и по сей день можно увидеть во Флоренции, на самом деле, практически все сокровища этого города, да и Венеции, что я тебе описал, можно увидеть до сих пор. Нужно только туда съездить. Роспись по дереву на двери, предмет моего восхищения, была создана Лоренцо Гиберти, но там сохранились и более старинные работы – творения Андреа Пизано, изображавшие житие Святого Иоанна-Крестителя, и я не собирался упустить их из виду.
Мое вампирское зрение было настолько острым, что, изучая эти разнообразные подробные картины в бронзе, я едва мог сдерживать вздохи удовольствия.
Я так хорошо помню этот момент. Думаю, тогда я поверил, будто ничто больше не сможет причинить мне зло или заставить меня отчаяться, что я обрел бальзам спасения в вампирской крови, и, что самое странное, сейчас, диктуя эту историю, я опять так думаю.
Хотя я сейчас несчастлив, и, наверное, это навсегда, я опять верю в первостепенное значение плоти. Мне на ум приходят слова Д. Г. Лоуренса, писателя двадцатого века, который, в своих описаниях Италии вспоминает образ Блейка – «Тигр, тигр, жгучий страх/ Ты горишь в ночных лесах…». Вот слова Лоуренса:
Таково превосходство плоти – она пожирает все, превращаясь в великолепный пламенеющий костер, в настоящее огненное безмолвие.
Это и есть способ превратиться в неугасающий огонь – превращение посредством плотского экстаза.
Но я допустил рискованную для рассказчика вещь. Я оставил свой сюжет, на что, я уверен, Вампир Лестат (кто, возможно, более искусен, чем я, и так влюблен в образ, нарисованный Уильямом Блейком, что, признается он в это или нет, использовал в своей книге тигра точно таким же образом) не преминул бы мне указать, и мне лучше поскорее вернуться к той сцене на Пьяцца дель Дуонио, где я столько веков назад стоял рядом с Мариусом, глядя на гениальные творения Гиберти, воспевшего в бронзе сивилл и святых. Мы не торопились. Мариус тихо сказал, что после Венеции он избрал бы своим городом Флоренцию, ибо здесь многое расцвело великолепным светом.
– Но я не могу оставаться вдали от моря, даже здесь, – доверительно объяснил он. – И, как ты можешь убедиться своими глазами, этот город с мрачной бдительностью цепляется за свои сокровища, в то время как в Венеции сами искрящиеся в лунном свете каменные фасады наших дворцов предлагаются в жертву Всемогущему Богу.
– Господин, а мы ему служим? – настаивал я. – Я знаю, ты осуждаешь монахов, которые меня воспитали, ты осуждаешь неистовые речи Савонаролы, но не намерен ли ты провести меня другой дорогой к тому же самому Богу?
– Именно так, Амадео, этим я и занимаюсь, – сказал Мариус. – Будучи настоящим язычников, я не собираюсь так уж легко в этом признаваться, иначе можно неправильно понять его сложность. Но ты прав. Я обретаю Бога в крови. Я обретаю Бога в крови. Я не считаю, что таинственный Христос навсегда остался со своими последователями во плоти и крови, символизируемой перешедшим в новое качество хлебцем, по чистой случайности.
Как же меня тронули эти слова! Мне показалось, что солнце, от которого я отрекся навеки, снова поднялось на небо, чтобы озарить ночь своим светом.
Мы проскользнули в боковую дверь темного собора, именуемого Дуорно. Я стоял, глядя вдоль длинный, выложенный камнем проход на алтарь.
Неужели возможно обрести Христа по-новому? Может быть, я все-таки не отрекся от него навсегда. Я попытался выразить эти беспокойные мысли моему господину. Христос… по-новому. Я не мог всего объяснить и наконец сказал:
– Не могу подобрать слов.
– Амадео, все мы не можем подобрать слов, так бывает и с каждым, кто входит в историю. Много веков не находится слов, чтобы выразить концепцию высшего существа; Его слова и приписываемые Ему принципы тоже после него пришли в беспорядок; таким образом, Христа в его странствиях урывает, с одной стороны, пуританин-проповедник, с другой – умирающий от голода отшельник в земле, а здесь – позолота Лоренцо ди Медичи, который хотел чествовать своего Господа в золоте, краске и мозаике.
– Но Христос – это Бог во плоти? – прошептал я. Ответа не было.
Моя душа пошатнулась в агонии. Мариус взял меня за руку и сказал, что нам пора идти, чтобы тайно проникнуть в Монастырь Сан-Марко.
– Это тот самый священный дом, что отказался от Савонаролы, – сказал он. – Мы проскользнем туда, оставив его благочестивых обитателей в неведении.
И опять мы переместились в пространстве, как по волшебству. Я чувствовал только сильные руки господина и даже не увидел дверной проем, когда мы покинули это здание и попали в другое место.
Я знал, что он собирается показать мне работы художника Фра Анжелико, который давно умер, всю жизнь проработав в том самом монастыре, монаха-живописца, каким, наверное, суждено было стать и мне в далекой сумрачной Печорской лавре.
Через несколько секунд мы беззвучно опустились на сырую траву квадратного монастыря Сан-Марко, безмятежного сада, окруженного аркадами Микелоццо за надежными каменными стенами.
В моих вампирских ушах тотчас зазвучал хор молитв, отчаянные, взволнованные молитвы братьев, которые были верны Савонароле или сочувствовали ему. Я поднес руки к ушам, как будто этот дурацкий человеческий жест мог подать сигнал небесам, что я больше не выдержу.
Поток чужих мыслей прервал успокаивающий голос моего господина.
– Идем, – сказал он, сжимая мою руку. – Мы проскользнем в кельи по очереди. Тебе хватит света, чтобы рассмотреть работы этого монаха.
– Ты хочешь сказать, что Фра Анжелико расписывал сами кельи, где спят монахи? – Я-то думал, что его работы украшают молельню и другие общинные места или публичные помещения.
– Поэтому я и хочу, чтобы ты посмотрел, – сказал господин. Он провел меня по лестнице в широкий каменный коридор. Он заставил первую дверь распахнуться, и мы мягко двинулись внутрь, бесшумно и быстро, не побеспокоив свернувшегося на жесткой постели монаха, чья голова потела на подушке.
– Не смотри на его лицо, – ласково сказал господин. – Если посмотришь, то увидишь мучающие его беспокойные сны. Я хочу, чтобы ты взглянул на стену. Ну, смотри, что ты видишь?
Я моментально все понял. Искусство Фра Джованни, прозванного Анжелико в честь его возвышенного таланта, представляло собой странную смесь чувственного искусства нашего времени и благочестивого, аскетичного искусства прошлого.
