Самая страшная книга 2016 (сборник) - Гелприн Майк
Девушка наклонилась и принялась собирать ягоду в ранее не замеченный монахом берестяной туесок. На путника бросала изредка любопытные взгляды. Отец Иона добрел до дуба. Прислонился к дереву, дух перевести. Только собрался присесть, как что-то шмыгнуло в траве у самых ног. «Будь то змейка серая», – вновь мелькнуло в голове. Тряхнул поседевшими, но еще густыми кудрями, отгоняя прочь докучливую мысль. Концом посоха пошарил в траве – ничего, видать, почудилось. Тяжело опустился на землю, сел, спиной прислонившись к шершавому стволу. Вздохнул, прикрыл глаза. Эх, Дарья… Когда повязали атамана псы царевы, бежать пришлось. На полянку заветную прискакал, решился позвать с собой Дарьюшку. Думал, рада будет – сколь раз просила забрать их с дитем от мужа постылого. Куда там. Как узнала, что не охотник он, как ей думалось, а лихой человек, принялась душегубом кликать да проклятия слать. «Будь то нетопырь ночной», – резануло память. Монах почему-то увидел себя со стороны похожим широким черным одеянием на большую летучую мышь. Пробормотал: «Вот тебе и нетопырь». Вновь воспоминания захлестнули.
После того как зарыл Дарью, в бега подался. В монастырь случайно попал: скрыться, пересидеть облавы. Да так и остался. Понял, нет ему места в миру. Разбойничать – силы не те, доля крестьянская не по нутру. Хорошо, грамоту разумел. Поручил настоятель книги старинные переписывать. Догадывался старый лис, что нет покоя и смирения в душе нового монаха, да нужда была в грамотеях… Неожиданно перед глазами отца Ионы стали выплывать, сменяя друг друга, лица им убиенных. Ужаснулся числу их. Никогда не щадил ни девиц, ни стариков, ни малых детушек. А тут навалилось раскаяние глыбой каменной, на землю повалило. Краем уходящего сознания успел увидеть лик то ли Дарьи, то ли внучки и улыбнулся прощальной улыбкой.
Три века спустя…
Время двигалось к полудню. Савельич вышел из кабака и надел фуражку. Луч солнца отразился от латунной бляхи на форменном сюртуке с надписью «Лъсной сторожъ». «Не зря Санюшка начищала, – лесник усмехнулся в усы, вспоминая старательность девочки. – Вот ведь, в девичество внучка скоро войдет, а дед еще о-го-го». В хорошем настроении, раскрасневшись от выпитой чекушки, Савельич явился в свой домик на окраине леса. Санюшка обрадовалась и быстро собрала на стол.
– Маменька велела не ждать ее, – сообщила она деду, вручая ему деревянную ложку.
– Вкусные щи, – похвалил Савельич девочку.
– Деда, ты ж даже ложку еще не обмакнул, – фыркнула Санюшка.
– Ну дак по виду да по запаху, – не растерялся дед, перекрестился и приступил к трапезе. – А маменька-то где? – спросил он, доев и облизав ложку.
– Опять в Михайловку пошла, – вздохнула Санюшка.
Савельич нахмурился. Слухи о соседней деревушке ходили нехорошие. Бабы в селе шептались – секта там. То ли молокане, то ли еще кто. Но, может, и врут, бабы-то, – винные пары быстро разогнали сомнения. А тут еще Санюшка пристала:
– Деда, а почему ты на Кудеярову поляну ходить не велишь. Земляника там, говорят, большая, вкусная.
– Нехорошее это место, лапушка. Слышал я от прадеда своего, на той поляне Кудеяр много людишек порешил. Не щадил варнак ни баб, ни стариков, ни малых детушек. Столь кровушки пролилось, что землица впитывать ее уж не могла. Видала, в овраге глина красная. – Девочка, слушающая с приоткрытым ртом, кивнула. – Ученые, что позапрошлогодь проезжали, говорят, сорт такой. Может, и так. А может, и деды наши правы – от крови то невинноубиенных. А еще слыхал я, что сам Кудеяр призраком на ту поляну является. То змейкой, то птахой, то нетопырем, а то монахом древним. Раскаялся, говорят, варнак в старости, в монастырь ушел. Вот послушай, – Савельич затянул свою любимую песню:
Песню прервало хлопанье двери. В горницу вошла Анна. Савельич впервые увидал дочь как бы со стороны. Одеяние темное, плат строго повязан, исхудала последнее время: кожа да кости, губы неодобрительно поджаты – монашка, ни дать ни взять. А ведь молодая баба, тридцать годков только минуло.
– Опять бражничали, папенька, да еще небось с трактирщицей, полюбовницей своей! – Анна обожгла отца сердитым взглядом темных глаз.
– Ты, Нюрка, на Пелагею не наговаривай! – неожиданно для себя самого стукнул кулаком по столу Савельич. – Она мужняя жена. Договоришься – приведу в дом хозяйку молодую, быстро тебе укорот будет.
Санюшка притихла, дед обычно голос ни на кого не повышал.
Анна, всегда возражавшая против повторной женитьбы давно вдовствующего отца, равнодушно пожала плечами.
– Кого вздумаете приводите, папенька. Мы с Санюшкой уходим в Михайловку. Меня Антип в жены берет.
– Антипка, что ли, косорылый? – От неожиданного известия Савельич соскочил с лавки и вышел из-за стола.
– Не смейте! – Анна вновь сверкнула глазами. – Антип – Богом избранный.
– Ну, ежели так Боженька избирает, обойдусь без благодати, – проворчал потихоньку Савельич.
Но дочь расслышала.
– Богохульник! – бросила она отцу. – Не ломайте мне жизнь, папенька. Вон и Феденькой, царствие ему небесное, недовольны были. Теперь Антип не угодил.
Уже собиравшийся что-то возразить лесник передумал и молча сидел во время недолгих сборов. Лишь с Санюшкой парой слов перекинулся:
– Будет плохо там, внученька, возвращайся.
– Как я маменьку-то оставлю? – вздохнула девочка.
Уходить из дедовского дома не хотелось. После сенокоса должны были прибыть с семьями стрелки, что казенные леса охраняли. У всех лесников по очереди квартировали. В доме сразу становилось многолюдно, шумно, весело.
Савельич вышел проводить дочь с внучкой. Они держали в руках небольшие узлы с нехитрым имуществом. Санюшка была босиком, новые ботиночки, подаренные дедом, связала и повесила на плечо.
– Оставь Санюшку-то. Обживешься, заберешь, – попросил Анну лесник.
– Сказала: со мной идет, – жестко произнесла Анна и добавила: – Вы, папенька, в гости к нам покуда не являйтесь. Не любят там чужих.
Савельич долго смотрел вслед уходящим. Санюшка словно почувствовала, обернулась и весело помахала рукой. Лесник вошел в дом, подошел к иконам в красный угол, встал на колени. Долго молился за дочь, за внучку, да и свой грех отмаливал. Не знала Анна, никто не знал, что не потонул ее Федька. Зарезал его лесник на Кудеяровой поляне и в овраге прикопал. Кафтан же да шапку в реку бросил. Потом в деревню кинулся за людьми, мол, зять потонул. С багром вдоль берега бегал. Как одежку выловили, так и решили – упокойника течением унесло, не стали дальше искать. В церкви отпели усопшего. Все честь по чести…
Савельич перекрестился и вздохнул. Грех на нем, великий грех, хоть и зверь был Федька в обличье людском. Анну смертным боем бил. Пока стрелки квартировали, крепился. А Савельича ни в грош не ставил. Анна сама отцу вмешиваться не позволяла. «Бьет, значит, любит», – твердила губами в кровь разбитыми. Долго лесник терпел. Да как-то Федька и Санюшку избил. Савельича дома не было, обход участка делал. Вернулся, внучку обнял, а та криком зашлась от боли. Пригляделся: дите-то все в синяках, да ножки искривлены, как сломаны, не медля, к костоправке повез. Напугалась старуха, велела в город в больницу ехать. Сколь стыда пришлось Савельичу пережить! Ругался доктор, а лесник лишь твердил: «Сама упала, недоглядели». Ладно, в форме был да сказал, что дед он, а то бы в участок сдали за издевательство над дитем.
Домой вернулся, а Анна на него с упреками набросилась:
– Зачем оставил? Угробят дохтура девку.
Ничего тогда не сказал дочери, спросил лишь:
– Твой где?
– Рыбалить пошел.
Зятя нашел на поляне Кудеяровой. Тот червей копал под деревьями. Присвистывал весело, кафтан с шапкой на ветках висели. Жарко, видать, стало от работы напряженной.
