Смертный бессмертный - Шелли Мэри
Флора проснулась вместе с жаворонками и с помощью Анджелины облачилась в свой паломнический наряд. По шуму внизу она с удивлением поняла, что граф Фабиан провел ночь на вилле – и оставалась наверху, пока тот не уехал, как она полагала, назад в Сиену. Затем обняла свою подругу и, обменявшись с ней множеством благословений и благодарностей, одна, забыв о женской робости ради достижения заветной цели, веря, что Небеса укажут ей путь, покинула гостеприимный кров и отправилась в свое паломничество. Шла она пешком – и потому медленно; возлюбленный опередил ее уже на много миль, и Флора не думала его нагнать. Лишь когда вилла скрылась вдали, Флора осознала всю огромность стоящей перед ней задачи, и мужество едва ее не покинуло. Нещадно жгли ее лучи полуденного солнца; преследовали тысячи страхов – ибо впервые в жизни она оказалась одна на большой дороге; скоро она так устала, что не могла идти далее. По совету хозяйки гостиницы, где остановилась передохнуть, Флора купила себе мула и продолжила путь в седле. Однако и верхом добралась до Эмполи лишь на третью ночь; а когда пересекла Арно, вступила в темные Апеннинские леса и обнаружила себя посреди необъятной и безлюдной чащи, трудности ее стали почти непреодолимы. Наряд пилигрима внушал к себе уважение, так что по дороге Флора останавливалась в монастырях. Благочестивые сестры всплескивали руками в восхищении перед ее мужеством, но их похвалы не радовали бедняжку; она-то знала, что никакого мужества у нее нет. Она лишь упорно повторяла себе: стоит перевалить через Апеннины – и худшее останется позади. И шла, и шла вперед, преодолевая и усталость, и страх, жалея лишь о том, что не может двигаться быстрее.
Вечером седьмого дня после ухода из дома Флора все еще пробиралась по лабиринтам диких, поросших густым лесом холмов. Ночевать она намеревалась в монастыре на вершине холма, а назавтра надеялась попасть в Болонью. Эта надежда приободряла ее весь день; однако подступал вечер, лес вокруг становился гуще, а монастырь все не появлялся. Уже и солнце село; Флора тревожно прислушивалась – не раздастся ли колокол, звонящий к вечерне, не подскажет ли, что цель близка? Но все молчало кругом, кроме шелеста ветвей и робкого стука ее сердца. Сгущалась тьма, вместе с ней подступало отчаяние; но вдруг среди деревьев Флора заметила мигающий огонек. Вздохнув с облегчением, она направилась на свет этого маяка – и оказалась в маленькой харчевне, где добрая на вид хозяйка и обещание безопасного убежища развеяли ее страхи и наполнили благодарной радостью.
Видя, как она измучена дорогой, заботливая хозяйка поспешила поставить перед ней ужин, а затем отвела в маленькую комнатку, где уже была приготовлена постель.
– Прошу прощения, госпожа, – объяснила она шепотом, – что не могу устроить вас получше; но, видите ли, лучшую мою комнату – ту, что рядом с вашей, – занимает больной кавалер: он сейчас спит, и я не хочу его тревожить. Бедняга! Я уж думала, ему не встать; видит Небо, жизнью своей он обязан тому второму приезжему – не знаю уж, родственник он тому или кто, приехали-то они по отдельности. Четыре дня назад он приехал, я ему рассказала о своей беде – что у меня тут гость умирает; и он принялся за ним ухаживать, все эти дни от него не отходит, да с такой заботой, будто это родной брат, а не чужой человек.
Добрая женщина болтала и дальше, но Флора почти ее не слушала; побежденная усталостью и сонливостью, она не обратила внимания на этот рассказ. Прочтя вечерние молитвы и уронив голову на подушку, она заснула крепким сладким сном, так ей сейчас необходимым.
Ранним утром Флору разбудило бормотание голосов в соседней комнате. Она села на кровати и, собирая разрозненные мысли, попыталась припомнить, что рассказывала прошлым вечером хозяйка. Один голос – должно быть, это больной; но говорит он тихо, и Флора не может разобрать ни слова; а тот, что ему отвечает… верить ли собственным ушам? Этот голос ей знаком!
– Ничего не опасайся; сладкий сон пошел тебе на пользу, и я уверен, что ты быстро поправишься. Я уже послал в Сиену за твоей сестрой и надеюсь, что Флора прибудет сегодня…
Он говорил что-то еще, но девушка ничего более не слышала; она вскочила, торопливо оделась – и через несколько минут была уже в комнате брата, у постели Лоренцо, целовала его исхудалую руку и заверяла, что да, она действительно Флора!
– Ну и чудеса! – промолвил он наконец. – Если ты и вправду Флора, может быть, скажешь мне, кто этот благородный господин, что смотрел за мною день и ночь, словно мать за единственным ребенком, не давая себе ни часу отдыха, истязая себя ради меня?
– Милый мой брат, – молвила Флора, – как мне правдиво ответить на твой вопрос? Назвав имя нашего благодетеля, я опишу лишь маску, внешнее обличье, но не истину. Он мой защитник и опекун, что хранил и оберегал меня, пока ты странствовал вдали от дома; ему принадлежит самое великодушное сердце в Италии; и прошлую вражду, и семейную гордость он принес на алтарь благородства и истины. Он восстановил все твои владения в нашем родном городе…
– И еще он любит мою милую сестру! Я слышал об этом – и спешил домой, чтобы благословить ваше счастье и обрести свое, когда болезнь уложила меня в постель и могла бы навеки погубить нас обоих, если бы не Фабиан Толомеи…
– … Который теперь своею властью кладет этой сцене конец! – прервал его молодой граф. – Подождем, пока Лоренцо сможет без опасности для здоровья выслушать все объяснения; сейчас слишком долгая беседа ему навредит. Всю эту историю, как и рассказ о его долгих странствиях, ныне счастливо оконченных, отложим на будущее; когда соберемся все вместе в нашей любимой Сиене, больше не изгнанники и не враги, в предвкушении прочного счастья, которым, после многих испытаний, обильно наградило нас Провидение.
Неравный брак
Зачем я пишу эту печальную историю? Хочу ли преподать урок другим – научить их не желать возвыситься из того положения, в коем они рождены? Нет! Я несчастна, но не сомневаюсь, что другие в тех же обстоятельствах могут быть счастливы; только для меня кубок оказался полон яда. Неужто я согрешила? Неужто была порочна? За какие проступки потеряла все и стала жалкой изгнанницей? Расскажу свою историю – и пусть меня судят другие: сама я в недоумении и не знаю, как судить себя.
Отец мой был управляющим в поместье одного знатного дворянина. Женился он рано и имел нескольких детей. Затем овдовел, пятнадцать лет оставался вдовцом, но вновь женился на молодой девице, дочери священника, который скончался, оставив многочисленное потомство в полной нищете. Был он человек разумный, чувствительный и даровитый, и матушка унаследовала многие из его достоинств. Она была ангел во плоти: все дела ее являли милосердие, все мысли наполняла любовь.
Через год после свадьбы молодая жена подарила жизнь близнецам – мне и моей сестре; однако вскоре после родов захворала и с тех пор отличалась слабым здоровьем. Всякое напряжение было для нее непосильно, и она почти не поднималась с кресел. Вижу ее и сейчас: изящные белоснежные руки заняты шитьем, на меня устремлен нежный взор, сияющий любовью. Я была еще мала, когда у отца приключились какие-то неприятности, и нам пришлось переехать из той части страны, где мы жили прежде, в отдаленную деревню и снять там домик с небольшим участком. Жили мы бедно, но дружно. Старшие сводные сестры мои были настоящие крестьянки, сильные, крепкие и неутомимые: жизнь, полная тяжелой работы, не утомляла их, а радовала. Отец ходил за плугом, братья смотрели за скотом; но и самые тяжкие труды давались им в охоту.
Как счастливо протекало мое детство! Рука об руку с милой сестрой мы срывали на лугах весенние цветы, сгребали сено на летних покосах, осенью стрясали с яблонь сладкие румяные яблоки – и во все времена года беззаботно резвились на вольном воздухе; или же, сидя у ног матери, я принимала от нее ласки и впивала сладчайшие уроки милосердия и любви. Старшие сестры были добры ко мне; всех нас связывала взаимная привязанность. Однообразную крестьянскую жизнь освещала матушка – ее хрупкость, воспитание и добродетели словно озаряли наш скромный быт каким-то благодатным сиянием.
