Оксана Бердочкина - Звездочет поневоле
«Все равно. Мне эта сказка непонятна», – почти собранно нервничал гость.
«Почему, Дейч? Потому что она говорит вам „кто есть кто“ и оглашает скрытую цену».
«Цена есть только у тех, кто продается. Все остальное, как способ выжить. Кому-то просто так легче».
«Легче оправдываться?»
«В том числе, и как же еще утвердить себя перед верой в небылицы и во все эти каноны, мораль, совесть».
«Тогда скажите мне, Дейч, только одно прояснение…», – Господин уложил ладони друг другу и, спрятавшись в потемках данного скрещения предвкушая, продолжил: «Вы признаете свою цену?»
«У меня нет цены. Я исправно служу генералу. Есть только мои поступки, о которых вскоре либо забудут, либо упомнят».
«Странно… тогда откуда вы знали, что протянутые мной мелкие сырые кусочки мяса предназначались именно вам? Вспомните свои первые мысли, Дейч. Ваше лицо все сказало за вас, вы были чрезмерно уверенны в том, что я проделываю данный жест, обличая вашу сущность. В эту самую минуту вы возненавидели меня за то, что я слишком откровенно называю вашу цену. Ведь вы, как никто другой, знаете ее. Поэтому для вас стал большим сюрпризом мой преданно летящий в вашу спину – одноименный пес… Дейч, Дейч, Дейч!», – закончив, Господин удалился в собственный хохот, хлопнув несколько раз в ладоши. «Это уйдет из вас, Дейч, как боязнь заблудиться. Люди вырастают, обязательно вырастают».
Настурция спала на белый пушистый стул, и Господин подумал: «Май… Когда мой сад будет полон слив и лимонов, нужно будет сравнить гороскоп и заменить рамку для фотографии с перепелкой на более свежий вариант, пускай поживет в новой оправе».
«А впрочем, Дейч, вы же не святой. Что вам себя изводить. Все эти разговоры о цене не для вас. Или вы и впрямь верите в свое великое предназначение? Исправно учитесь, встаете в пять утра. Нарезаете круги на беговой дорожке. И все твердите не предел, да не предел, ощущая себя ровно на столько лет, сколько было той, которой вы вставили последний раз. А печеночка-то с гнильцой, да и чужая не приживется… О царстве небесном вам только и думать. Где кровать поставить, какой цвет занавесок выбрать. Пора вопросы начинать задавать».
«Какие же?», – утомленно поддерживал Дейч.
«Ну, например, сможете ли вы войти или выйти?»
«Демагогия», – отрицательно признался Дейч, прикрываясь рукой.
«Я думаю, вас захватит моя объективность. Подумайте над собой, вы же не тот, кто способен восстанавливать и исцелять, улучшать и покровительствовать. Вам самому помощь нужна, причем в больших размерах. А вашу материальную твердость вам еще придется дрессировать для большего понимания тонкого мира».
«Вы говорите мне это все зачем?», – с раздражением вцепился Дейч.
«Чтобы вы остыли перед неверным смыслом. Смыслом далеко не вашим. Нет у вас силы такой, Дейч. Седина подступила, дух смущен, тело в изъянах, болезни наперегонки просятся. Вам здесь недолго звезды зарабатывать, и не творить созвездия», – Господин, только закончив, умело ухмыльнулся, глядя на вопросительного Дейча в поисках своего отражения в стеклянной перегородке.
«Дейч, вы подобны дурной женщине, везде ищущей зеркальце, в конце концов, носите эту забаву всегда с собой, и будете еще дурней».
«У всех женщин, которых я знал, всегда имелось карманное зеркальце», – скривился с наценкой собеседник.
«А вы мне начинаете доверять… Нет, это совершенно не страшно суетитесь, когда начнет проявлять интерес к вашим депозитам».
«Бывает…», – настороженно приплел Дейч.
«Ну, тогда вы точно знаете, что нужно шлюхе».
«Деньги?», – разбито напомнил гость.
«Да нет же, много мыла, чтобы чаще подмываться», – заключил Господин, опуская правый указательный палец в стакан с джином.
«Кажется мне, что это не ваш конец, все это ложное заключение», – отчего-то вдруг противился сказанному Дейч.
«И мне нравится то, что вы способны меня прочесть. Я для вас пустое письмо, не то конверт без вложений. Насторожитесь же, наконец, и разойдемся, друг мой».
«Луи-Луи» – шептал девственный сад, и белокожая нимфа в цветочном одеянии поцеловала подбородок Дейча, вложив в его ладонь крошечную косточку, затем закружилась в лунном сверкающем свете и нежно тронула свой рот, отправив в сумрак воздушный поцелуй. Красная ночь переживала саму себя, и вдалеке показался сизый фонарик, в то мгновение Господин осознал, что часы на его руке на миг остановились. «Все скоротечно по-особому, и этому всему нет подобий. Да, и в моей жизни был такой день. Я действительно пытался остановить время, тогда я поведал свою тайну одному человеку, написав ему мысленно письмо. Человек горько выслушал меня, а после ответил: это не лучший способ остановить время. Это не лучший способ его остановить…» – Господин поднес фонарик к лицу очарованного Дейча и нежно улыбнулся оттого, что тот разрешил заглянуть ему в его духовный полумрак.
«Сила небес – отдавать сияние высоты, сила земли – отдавать свою силу рожденным ею, сила рожденных – в сохранении земного и благодарности небесам», – зачитал Господин бежавшую в голове мысль.
«Парень, который на ты? Да! Читал. Верю», – пытался подметить Дейч.
«Что вы… Служите уже своему генералу», – во вздохе промолвил Господин.
«А что с той легендой о времени?»
«Ах, это, – блаженно произнес Господин, касаясь своего запястья. – Лучший способ остановить время – это успеть сделать хорошее», – с тайной прошептал Господин, понимая, что на его руке все не как у простолюдинов. – Теперь вы ощущаете силу местной легенды? Она уже посетила вас, подарив вам свое вдохновение?
«Да! Я и сам не заметил, как все промолчал», – сам от себя рассмеялся гость.
«Верно, Дейч, одному Богу станет известно, как вы в этой узде выживете. Не теряйтесь, друг мой!» – попрощался Господин, провожая гостя в ночной путь, что пролагал свою дорогу через темный-темный лес.
Мытарь
«Ты еще настолько вырастешь, что станет от прошлого стыдно», – прокричала старуха в самое дно, и он мягко проснулся, ощущая в своих теплых руках кусок разноцветной бумаги для зимних цветов. «Уснул на калошнице, дуралей», – отчитывала хозяйка, сердясь белым худым лицом. «Мне ничего не надо, я уж все подсчитала. А они мне „не впустим“, и всё тут, пусть хотя бы этот простит». Он осторожно поднялся, присматриваясь к тому, на чем проспал около семи часов. Старуха назвала это калошницей, однако обуви в ней не содержалось. Все будто без лишней вещи, нигде заусенца не обнаружить, он сразу ощутил эту особую тенденцию. В квартире, где ему предстояло очнуться, не было ни мусора, ни пыли, ни всякой лежащей без повода вещи, оттого была лишена уюта и наделена исключительной мышиной скупостью. Словно у человека, живущего в этих старых стенах, не имелось интересов к жизни. И этот факт объяснялся тем, что всякая вещь, мебель, либо одежда если и проживали, то больно уж все было чистым и сохранившимся, а если и было, да только то, что есть самое необходимое, без чего дом домом зваться уже не может. «Я не люблю цветы с бумагой, скорее цветы… и лента из атласной ткани», – промолвил гость, глядя в шершавость выцветшей оберточной бумаги. «А я велю тебе взять, кому-нибудь да на могилку пригодится. Десять лет берегла кусочек, так и не продала, мне когда-то подарком был. А тот, что больше был, на фантики под линеечку пустила и старые пропащие конфетки, что в буфете еще в восьмидесятых годах после нового года затерялись, обернула и до одной продала на уличке. Жаль, этот кусочек так и не толкнула, всю мне душу изъел. Я его все пристраивала, все наряжала…», – и старуха махнула иссушенной извилистой рукой, и ее невероятно тонкий силуэт застыл под лампой коридора. «Вы, наверно, голодны?», – неожиданно спросил гость, всматриваясь в ее болезненную худобу. «Нет-нет, я прилично питаюсь. Я, милый, на завтрак ем одну малюсенькую сосисочку, самую дешевенькую. Пью чай с дестью граммами сахара. В обед у меня пельмени пять штучек с водичкой, самые простенькие, я за ними в одно выгодное место и в холод и в зной с тележечкой по Москве, по уличке…».
