Наталья Иртенина - Зов лабиринта
Никита отмахнулся от приставучей мухи. Миг помедлил с ответом. «Дело в том, что было неизвестно, какого божка Гроссмейстер вытащил на свет в этот раз. Черная Богиня – это ни о чем еще не говорит. Сейчас я знаю и потому могу утверждать, что эти самодельные тхаги не убивали Фила». Ди подарила ему взор, каким смотрят на геродотов всех мастей – на губителей гармоничной картины мира и стройных творений человеческого гения. Такая была замечательная концепция убийства, и вот тебе на! После чего выпалила: «Это еще почему?» – «Потому что они бы не отступили от установленных правил культа. Кали наказала своим подопечным душить людей платком – румалем. Кажется, ты уже свела с ним тесное знакомство? И никак иначе, если они не хотят узнать, как свирепа она бывает в гневе».
Ди поникла и принялась вдумчиво крутить пуговицу на рубашке, будто пыталась понять – что будет, если ее совсем открутить? В самом разгаре отвинчивания пуговицы нежной песней тростниковой свирели зазвучали ее невыразимо печальные слова, такие печальные, что казалось, вечнозеленые деревья вокруг, услыхав их, должны горестно сбросить всю свою хвою, до последней иголки, и в глубокой скорби начать заламывать ветви, вознося небесам молитвы.
«Значит, они не убивали его. Тогда это сделал кто-то другой. Может быть, я? Ты? Менты? Или та старушка с кошкой… то есть без кошки? Боже, как много в мире стало людей, способных убить других людей. Я с радостью душила того мальчика, тебе пять трупов – как пять вздохов, у тех – миллионы плюс еще два десятка удавленников, а теперь к тому же мы опять не знаем, кто порешил моего мужа. Ник! Почему ты спросил тогда, каково чувствовать себя убийцей? Ведь ты знал и знаешь это. И я знаю. Сознавать себя убийцей – значит чувствовать, что ты чужой для самого себя, совершенный незнакомец, который может выкинуть в любую минуту черт знает что. Начинаешь опасаться сам себя. И земля уходит из-под ног, и голова кружится оттого, что все вокруг стало по-другому и ты не узнаешь ничего. И хочется, но страшно узнать, на что же способен этот чужак в тебе, понравилось ли ему убивать и сможет ли он еще раз сделать это. Вот что хуже всего – он ведь непременно пожелает проверить это: сможет или не сможет? А вдруг сможет?… Что тогда?… Ник! Я поняла. Среди людей нет вообще неубийц. Каждый по сути – убийца, даже если он об этом не подозревает. Потому что никто не знает себя до конца. Ты понимаешь, что это значит? Что все мы – безликие машины, уничтожающие друг друга. У нас ни у кого нет своего лица. В лучшем случае – маски мирных обывателей. Чтобы иметь свое лицо, нужно отличаться от других. Быть неубийцей, даже в мыслях, даже там, куда не проникают мысли, – в дремучих инстинктах. Не мечтать даже подставить другому ножку, чтобы он расшиб себе лоб. Понять и простить врага своего. В любом уроде найти хоть каплю божественного смысла, Логоса. Знаешь, не так давно я думала, что свое лицо имеет тот, кто причастен добру либо злу, то есть либо холоден, либо горяч, только чтобы не умеренно теплый. Но это было не здесь, в другом месте… там другие правила. А здесь это уже не действует. Здесь нужно делать правильный выбор. Единственно правильный…»
Она замолкла – съежившаяся фигурка на кочке, колени вровень с головой, лицо уткнула в ладони. Ветер пробирался сквозь редколесье, теребил ветки, траву, волосы. С неба упали три капли, предупреждая о близости дождя. Никита поймал наконец надоевшую муху, оторвал ей крылышки и теперь как будто даже увлеченно следил за инвалидкой, сражающейся с травой. Ди не смотрела на него, ей было все равно, ответит он или нет. А он, потеряв муху из виду, мечтательно задрал голову к небу, поймал щекой крупную каплю, не спеша поднялся с земли. Подошел к Ди. Она равнодушно скользнула по нему взглядом. «Пойдем, сейчас дождь начнется. Тут неподалеку можно переждать в старом доме». Ди молча кивнула.
Редкая капель быстро превратилось в душ со слабым напором. Неожиданно похолодало.
Двое торопливо петляли между стволами. И почему-то именно сейчас Никите приспичило отвечать на нелицеприятную отповедь рода человеческого, как будто орать на бегу под дождем было его любимым занятием. «Это ты, конечно, хорошую речь произнесла. Но кое в чем ты ошибаешься. Я действительно не знал, каково чувствовать себя убийцей. Нет, я не хочу сказать, что раньше мне не приходилось этого делать. Просто я в отличие от тебя не рефлексировал на эту тему. Мне это не нужно… Знаешь, есть такая штука – черно-белая логика. Ее можно по-разному применять. Например, делить людей на убийц и неубийц. Или использовать градацию – делить на тех, кто убивает во зло, и тех, кто во благо. У этой логики имеется один дефект – она позволяет ненавидеть и отстреливать тех, кто на „черной“ стороне. Плохих. Невзирая на готовность „понять и простить врага“. А есть другая логика, которая вообще не делит. Нет никаких убийц и неубийц. Есть просто люди. Разные. Но одинаково нуждающиеся в милосердии. В разных пропорциях в них перемешано то и другое. Так вот, если ты не хочешь, чтобы вокруг тебя были сплошные убийцы, апеллируй к той их части, которая неубийца. И, кстати, не советую зацикливаться на своем собственном чужаке-убийце».
Ди бежала и продиралась через кусты, сжав зубы. Одежда уже неприятно липла к телу. Утренний душ и физзарядка в комплекте. Впереди сквозь стволы и ветви проступили очертания окон и крыши со скатами. «Если следовать этой неделимой логике, – прокричала она в ответ, – ты сам убиваешь просто людей. Не плохих, и не хороших и достойных милосердия. Может, поэтому ты предпочитаешь не рефлексировать на эту тему?» – «Это уже не люди. Человек тот, у кого есть душа, а не тот, кто разговаривает и может думать. У этих самозванных тхагов не оставалось человеческой души. Гроссмейстер их выпотрошил, чтобы сделать послушных роботов. Остались пустые оболочки».
Они взбежали на крыльцо и нырнули под сень заброшенного дома – дверь была нараспашку. Через просторный коридор, где густел полумрак, вышли на светлую застекленную веранду. Здесь стоял круглый дощатый стол, но не было ни одного стула и вообще никакой другой мебели. На облицованной деревом стене висел унылый пейзаж в рамке. Ди примостилась на столе. Дождь барабанил по стеклу, словно тоже просился на постой, под крышу, в тепло дома. Только тепла здесь не было. Ди не заметила, как начала дрожать. «Чей это дом?» – «Одного старого заслуженного мизантропа. Он давно умер, а в завещании запретил продавать дом. Наследников не было, и все свои деньги он отдал городской казне в уплату этой милой причуды. Аренда земли на ближайшие лет двести. Естественно, без гарантии. Но желающие купить дом пока не сыскались. Нам лучше перейти в другую комнату. Там есть камин». – «А дрова?» – «А дровами будет этот стол. Странно даже, что он до сих пор уцелел. Сюда же наверняка бродяги наведываются».
