Смертный бессмертный - Шелли Мэри
Несмотря на все его заботы, за возвращением Розины к безопасности и удобствам цивилизованной жизни последовала болезнь: много месяцев прошло, прежде чем на щеках ее расцвел румянец, к рукам и ногам вернулась прежняя округлость, и она снова начала походить на свой портрет, написанный в дни блаженства, до всех печалей и тревог. Копия с этого портрета украсила башню, где страдала Розина и где, несколько лет спустя, я нашел приют. Сэр Питер, счастливый избавлением от мук совести и возвращением приемной дочери, забыл все свои возражения и с величайшей охотой благословил ее на брак с сыном; миссис Бейнбридж в их доме более не появлялась. Но каждый год они проводят несколько месяцев в своем валлийском имении, где бедная Розина после жестоких гонений вновь обрела жизнь и счастье. Генри позаботился обустроить и обставить башню так, как я описал; часто приходит он сюда со своей «невидимкой», дабы на самом месте действия обновить воспоминания о происшествиях, которые среди ночных теней, в забытых миром развалинах привели их в объятия друг друга.
Брат и сестра
Известно, что ненависть между двумя семьями или борьба партий, в средневековых итальянских городах часто приводившая к кровопролитию и столь живо описанная Шекспиром в «Ромео и Джульетте», не ограничивалась лишь веронскими семьями Монтекки и Капулетти: история подобной вражды отыщется чуть ли не в каждом городе этого прекрасного полуострова. Жертвами ее становились даже самые знатные и славные; то и дело можно было видеть изгнанников: семьи, еще вчера утопавшие в роскоши и наслаждавшиеся всеми радостями жизни в родном доме, а ныне лишенные всего, что имели, выходили из ворот города и медленно, скорбной поступью двигались к какому-нибудь близлежащему убежищу, где им предстояло начать новую жизнь, в бедности и зависимости – и до конца дней мыкать горе, если только счастливый случай не помогал им поменяться местами со своими противниками, сделав страдальцами вчерашних тиранов. В стране, где каждый город являл собою независимое государство, сменить один на другой означало покинуть родные края и отправиться в чужие земли – или и того хуже: ибо каждый город питал к своему соседу презрение или ненависть, и часто случалось, что скорбному изгнаннику предстояло отныне влачить существование среди людей, которых он прежде оскорблял или унижал. Молодые и смелые могли поступить на иностранную службу. Но это означало покинуть милую Италию, навеки порвать связь и с семьей, и с родиной! А это несчастье для итальянцев всегда особенно нестерпимо. Родные стены, жилища предков, знакомые картины своей юности они любят с жаром под стать итальянскому климату.
Вот почему нередко случалось, что иные из них, как Фоскари в Венеции, предпочитали нищету и тяготы в родном городе опасному существованию среди чужаков в отдаленных землях; или же, если их все-таки вынуждали покинуть излюбленные пределы, старались поселиться где-нибудь поблизости, чтобы, едва представится случай, воротиться и отменить решение, приговорившее их к скорбной доле.
Три дня и три ночи длилась схватка на улицах Сиены. Кровь текла ручьями, крики и стоны павших не пробуждали милосердия в их врагах, а в друзьях воспламеняли лишь жажду мщения. На четвертое утро Уго Манчини с сильно поредевшим отрядом сторонников был изгнан из города; к врагам его подоспела подмога из Флоренции, и пришлось уступить. Пылая яростью, кипя бессильной жаждой мести, Уго бросился в окрестные селения и пытался возбудить их на бунт – не против своего родного города, но против победителей, семьи Толомеи. Эти усилия не увенчались успехом, и он предпринял следующий, более сомнительный шаг – попробовал найти военную помощь в Пизе. Однако Пиза во всем оглядывалась на Флоренцию, и там, где надеялся приобрести активных союзников, Уго нашел лишь бесславное убежище. В бою он был изранен; вначале, воодушевляемый сверхчеловеческой энергией, забывал о боли и превозмогал слабость – но, когда все его энергические увещевания завершились холодным отказом, физические страдания взяли над ним верх. Лежа на одре мучений, он получил известие: в Сиене против него издан эдикт о вечном изгнании и конфискации всего имущества. Двоих детей, разом ставших нищими, отослали к нему. Жена его скончалась, другой близкой родни не было. Поначалу горечь недавнего поражения не давала успокоиться присутствием детей; однако и этот пылкий гнев впоследствии походил лишь на отзвук былого счастья в сравнении с тем, что пришло ему на смену, – изнурительной болезнью, бедностью, бессилием и крушением всех надежд.
Пять лет Уго Манчини лежал в постели, то мучимый острой болью, то раздавленный непреодолимой слабостью, а затем скончался. Все эти годы остатки былого богатства – доход от небольшого крестьянского хозяйства и проценты от денег, ссуженных взаймы – едва поддерживали его существование. Немногочисленным родичам и сторонникам пришлось искать себе пропитания в других местах, и Уго остался наедине со своей болью и с двумя детьми – единственными, кто не бросил отца.
Ненависть к врагам и любовь к родному городу – два чувства владели его душой; и Уго приложил все силы, чтобы передать их сыну, гибкий ум коего, словно расплавленный металл, принимал ту форму, какую желал отец. Во время изгнания Лоренцо едва сравнялось двенадцать; разумеется, он с нежностью вспоминал о месте, где прошло его детство, где каждый час был полон безоблачного счастья и веселья, где на каждом шагу он встречал доброту и заботу многочисленных отцовских слуг и приближенных. А теперь – что за печальный контраст! – мрачной тенью окутали его переменчивый жребий беспросветная нужда, одиночество, в котором не встретишь ободряющей улыбки, не услышишь льстивого привета, и бесконечный, почти непосильный для ребенка уход за беспомощным отцом.
Лоренцо был несколькими годами старше сестры. В одинокой и нищей семье изгнанника именно он взял на себя распоряжение скудными расходами, отцу стал сиделкой, сестре – опекуном и, в сущности, вел себя как глава семьи, заменяя тяжко больного родителя. Но эти бремена не сломили его, не прибили к земле; напротив, в борьбе с лишениями дух его возрос и обратился к высшим целям, словно само тяжелое призвание наделило юное сердце гордостью и благородством. Вид Лоренцо был всегда серьезен, но не уныл; обращение спокойно, но не приниженно; голос звучал с женственной мягкостью, но во взгляде сверкал огонь и читалась гордость героя.
Несчастный отец угасал на глазах, и Лоренцо почти все время проводил у его постели. В заботах о больном он был неутомим – казалось, вовсе не знал усталости: двигался с неизменной живостью, говорил ласково и ободряюще. Единственный досуг его состоял в том, что порой, когда страдания утихали, отец рассказывал сыну о родном городе – и о тех бесчисленных обидах, что с незапамятных времен Манчини претерпели от Толомеи. Лоренцо, хоть и преисполненный благородства, оставался итальянцем; и пламенная любовь к месту рождения, и свирепая ненависть к врагам дома прочно поселились в его сердце. Обе эти страсти, взращенные в одиночестве, обрели силу; бессонными ночами у кровати отца Лоренцо размышлял о том, какой путь изберет после его кончины – и не сомневался, что вернется в Сиену и отомстит врагам.
«Я изгнанник и потому умираю», – часто говаривал Уго; наконец эти слова исполнились, и несчастный пал под тяжестью ударов судьбы. Нежно любимый отец испустил последний вздох у сына на руках. Казалось, с собой в неприметную могилу унес он все на свете, что заслуживало уважения и почестей; идя прочь с кладбища, Лоренцо оплакивал окончание своего скорбного труда – и жалел, что бдения у отцовского одра сменились для него одинокой, нежеланной свободой.
Первое, что сделал он, обретя свободу – вернулся вместе с сестрой в Сиену. В родной город Лоренцо входил, словно в рай, – а встретил там пустыню во всем, за исключением ярких красок, какими привык наделять родину в своем воображении. В круге, очерченном городскими стенами, не нашлось никого, кто предложил бы ему дружбу. По варварскому обычаю тех времен, дворец его отца был снесен, и печальные руины стояли, словно гробница воспоминаний о былом великолепии. Но не такими видел их Лоренцо: часто после заката, когда одни лишь звезды были свидетелями его энтузиазма, прокрадывался он туда, взбирался на самую высокую из разрушенных стен и долгие часы проводил в мечтах, мысленно восстанавливая оскверненный и разоренный дворец, вновь посвящая заросший сорняками очаг родственной любви и щедрому гостеприимству. Ему казалось, что и воздух, дышащий картинами прошлого, здесь как-то по-особому легок и ароматен; здесь сердце согревалось воспоминаниями о предках рода Манчини и мечтами о том, каким станет он сам.
