Андрей Звонков - Любовью спасены будете...
– Маша, откуда это?
– В хирургии взяла, – ответила Маша. – Там у старшей много всякого добра накопилось. Я и сама не подозревала. Пришла кетгут просить да иглы с держателями, а она вот что выложила. Ты шить умеешь?
– Умел. А ты боишься разрывов?
– А ты не боишься?
Избушка больше не дрожала, ветер посвистывал в щелях. Маша приоткрыла дверь, выставила мусорное ведро. Герман подумал – унесет, однако за дверью было спокойно. В сгущавшихся сумерках он увидел, что склоненная над озером ива на дальнем берегу упала ветвями в воду и тлела. Молния ударила, догадался Герман. На середине озера плавал какой-то непонятный рогатый предмет, с трудом Герман узнал вывернутый из земли уличный столик.
– Можно выходить? – спросил он жену.
– Не советую. Ветер еще не стих.
– У нас стол унесло.
– Завтра поймаем. Но ты, если хочешь, выйди, только далеко от дома не отходи. Я пока обработаю Вилечку.
Дочь лежала на спине и периодически постанывала. Герман засек периодичность схваток – каждые пятнадцать минут, еще не скоро – и вышел, притворив дверь. Его обдувал легкий ветерок. Со стороны леса вокруг избушки трава стояла дыбом, а дальше по поляне стелилась. Некоторые из деревьев на опушке лежали вывернутые с корнем, в дальней дубраве с треском отломился и рухнул на землю огромный сук. До Германа донесся шум. Он сделал шаг вперед, и тут же ему запорошило песком глаза, раздуло ноздри, потянуло к воде. Он качнулся назад. Тихо. Хочешь – верь, хочешь – не верь, подумал Герман. Рассказать кому – не поверят. А с чего это он будет рассказывать? Темнело все быстрее.
Дверь избушки приоткрылась, Маша выглянула:
– Заходи! – и, сильно размахнувшись, выплеснула ведро.
Будто по команде, с неба полило. Маша зажгла керосиновую лампу, повесила ее на стену. Герман обеспокоился:
– Не сгорим?
– Не каркай, – одернула его Мария Ивановна, – и не сгорим.
Вилечка сосредоточилась на схватках. Герман, подсвечивая фонариком, осмотрел ее еще раз, головка спустилась в малый таз. Он сказал об этом Маше.
– Я знаю, раскрытие на три пальца, – ответила та. Вилечка стонала, Маша держала ее за руку и говорила: – Не кричи, дыши, вдох ртом, выдох носом. И не тужься!
Вилечка кивала и тут же кричала натужно.
Маша пошлепала ее по щекам.
– Ты слышишь меня? Это вредно! Нельзя сейчас тужиться! Ты ребенка толкаешь в закрытую дверь!
Не смей! Терпи и дыши! Еще рано! – Она повернулась к Герману. – Сколько прошло после отхождения вод?
Тот глянул на часы:
– Четыре часа! Ого!
– Нормально, стимулировать все равно нечем, – сказала Маша. И снова к Вилечке: – Девочка моя, терпи, дыши и терпи!
Вилечка разожмурилась, она перевела глаза на маму:
– А Витя где?
Герману показалось, что он ослышался.
– Рядом! Терпи! Дыши носом, – твердо сказала Маша, – Виктор рядом! Он с тобой. Терпи. Не позорься!
– Не буду, – простонала Вилечка. – Витенька.
Германа бросило в озноб. Ему на мгновение показалось, что в изголовье над Вилечкой склонился Виктор Носов. Он зажмурился, а когда открыл глаза, видение пропало. Он взял марлевую салфетку и вытер пот на лбу у дочери.
– Терпи, девочка, терпи. – Герман перехватил ее руку у Маши. – Посмотри раскрытие.
– Четыре пальца, – сказала Маша, – моих.
– Мало, будем ждать.
Дождь молотил по крыше. Потрескивал фитиль лампы. Вилечка старательно дышала, схватки уже шли через каждые десять секунд, иногда сливаясь в длинную волну. Изредка у Вилечки на выдохе через нос вырывался стон.
Герман еще раз прослушал сердцебиение плода, но за стоном не смог услышать.
– Виля, помолчи. Я не слышу. – Она задышала ровнее. – Все нормально, сто пятьдесят в минуту! Маша, посмотри, голова вся уже там.
– Четыре-пять твоих пальцев, я вижу головку. – Маша подсвечивала фонарем.
– Потуги пошли, – сказал Герман и скомандовал Вилечке: – А вот теперь тужься, девочка! Тужься! Вниз тужься! Вниз! – закричал он, и Маше: – Предохраняй промежность!
– А я что делаю? – откликнулась та, принимая выскочившую головку, затем подтягивая сначала одно плечико, затем другое и выкладывая целиком розово-красное тельце с крепко зажмуренными глазами на живот дочери. Желтая пуповина петлями свисала. – Обвития нет, – сказала Маша. – Мальчик.
Детеныш приоткрыл один глаз, затем другой, вдохнул и пронзительно заорал.
Герман двумя шелковыми петлями перетянул пуповину и ножницами рассек желатинообразную трубку, соединяющую новорожденного и Вилечку.
Маша положила ребенка на столик у окна, зачерпывая ладонью слегка подогретую воду, обмыла первородную смазку со спины и попки. Маленькой спринцовкой отсосала попавшие в рот и нос малыша околоплодные воды. Капнула в каждый глаз по капельке альбуцида. Ребенок заорал громче. Она быстро, будто только вчера занималась этим, запеленала его.
Герман принял послед в большую миску и под фонарем внимательно осматривал его.
– Все нормально, плацента цела.
Вилечка лежала молча, слезы катились из глаз, она повернула голову набок и смотрела на орущего сына.
Маша посмотрела на Германа, спросила:
– Сколько времени?
– Полдесятого.
– Пять с половиной часов. Нормально. – Маша улыбнулась. – Я забыла, как там у акушеров, быстрые или нормальные роды?
Герман, уставший, будто сам рожал, сел на пол.
– Пес их знает, я уже не помню. Посмотри ее на предмет разрывов, а я, если что, зашью.
Маша взяла фонарь и стала внимательно изучать родовые пути. Вилечка попросила:
– Мам, а можно я его возьму?
Герман взял кулечек с орущим внуком со стола, передал его дочери и снова сел на пол, сложив ноги по-турецки. Потом проговорил медленно:
– Ну что, Маша, вот мы и стали дедом и бабкой. Свершилось.
– Нет у нее никаких разрывов, – вставая с колен, сказала Маша. Она прикрыла Вилечку стерильной одноразовой пеленкой. – Отдыхаем. – И села рядом с Германом.
Детеныш утомился орать и уснул. Вместе с ним заснули все и вместе с ним проснулись через два часа. Вилечка привстала на лежанке, позвала:
– Мам! Мама! – Вся рубашка на груди и простыня были мокрыми. – Мам! Молоко!
– Ну так и что? – Маша помогла ей освободиться от мокрой рубашки, надела свежую, под правую грудь подложила пеленку, а к левой приложила чмокающее от запаха молока чадо. – Корми!
На Вилечку вдруг накатило такое невыразимое чувство нежности, она чувствовала нежные пухлые губки, еще мягкие десны, сжимавшие сосок, и уже требовательную силу всасывания. «Вот он, наш с Витей сын. Виктор Викторович». Молоко она давала легко, новорожденный почти не сосал, струйка сама стекала ему в рот, он проглатывал, пуская пузыри, но через десять минут устал и уснул.
