"Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ) - Парфенов Михаил Юрьевич
Джун не плакал – его эмоции нашли другой выход. Он внимал чарующему голосу Ясимы, а рука тем временем будто сама собой набросала в тетрадке красавца-капитана, сочиняющего свое предсмертное стихотворение, и невесту, с нежной улыбкой приникшую к его плечу.
После того как Тэцуо закончил, ученики засыпали его вопросами. Фудзивара и Сатоми существовали на самом деле? Трудно сочинять рассказы? Откуда ты берешь свои идеи? И самое главное: КАК МОЖНО ТАК БОЖЕСТВЕННО ПИСАТЬ? Джун, набравшись духу, молча протолкался сквозь толпу одноклассников и протянул ему свою работу. Тэцуо долго смотрел на рисунок, ничего не говоря. Сердце Джуна упало. Если человек, написавший такой рассказ, останется недоволен, он сам вспорет себе живот!
Наконец Ясима дружелюбно спросил:
– Как тебя звать?
Джун не мог ответить: слова застревали в горле, лицо пылало. Вместо него загалдели наперебой одноклассники:
– Это Джун, Серизава Джун!
– Он художник! – (А то Ясима не догадался бы.)
– Он чокнутый!
– Сам ты чокнутый, да к тому же дурак!
– Ай да Серизава!
Тэцуо снова посмотрел на рисунок и лукаво спросил:
– Ты залез ко мне в голову, Серизава Джун?
Джун залился краской и отвесил такой поклон, что чуть не ткнулся носом Ясиме в ботинки. Лучшей похвалы своему таланту он в жизни не слышал! Дома он поделился радостью с отцом, и тот тоже пришел в восторг.
– Как война закончится, быть этому парню большим писателем, – сказал он дрожащим голосом, – и, когда он выпустит свою первую книгу, художником в ней будет Серизава Джун, сын Киёси! А я тогда соберу за бутылочкой доброго сакэ трамвайщиков со всего города, покажу им эту книгу и скажу: это нарисовал мой сын! – Он смахнул мизинцем слезу и так сдавил Джуна в объятиях, что у того затрещали кости.
Но к тому времени, как Джун снова встретился с Тэцуо, папы уже не было на свете.
В тот январский вечер бушевала метель, и Джун, возвращаясь из города, задержался на мосту, чтобы погреться у костра, который братья Харада развели в железной бочке. У огня собрались еще несколько ребят. Пламя трепетало и потрескивало на ветру, поземка с воем вилась у ног продрогших детей. Кента, младший из братьев, скаля в ухмылке кривые зубы, заигрывал с Рин, которая, должно быть, только что вернулась с одного из своих «свиданий»; она глупо хихикала, а спиртным от нее разило так, что глаза слезились, того гляди полыхнет от случайной искры. Горо, известный под кличкой Одноглазый, отвернулся к реке, пряча правую половину лица, похожую на вскипевшую яичницу; дыру на месте вытекшего глаза скрывала черная повязка. Никто не смел потешаться над его уродством, потому что на поясе Горо носил разделочный нож в ореховом чехле, и все же, слушая хихиканье Рин, он стискивал зубы, словно принимал его на свой счет. И там же, напротив Рин, протянув к огню руки с длинными изящными пальцами, стоял Тэцуо Ясима, как будто ничуть не изменившийся. Джун вылупился на него, не веря своим глазам, а Тэцуо не видел его: насмешливо выгнув бровь, он глядел на хохочущую пьяную Рин, но насмешка в его взгляде была исполнена нежности. Когда ребята стали расходиться, он подошел к Рин, оттерев Кенту, протянул ей руку и что-то сказал. Рин в ответ звучно икнула, Тэцуо засмеялся, и оба растворились в метели.
При всей благодарности к Рин Джун не мог не отметить, что она мало похожа на идеал японской девушки, достойной Тэцуо. А еще его больно кольнуло, что Ясима не обратил на него никакого внимания, точно не узнал вовсе. Даже потом, узнав, чем промышляет Тэцуо, Джун ничуть не разочаровался в своем герое. О, если бы самому стать таким же сильным, дерзким, отчаянным! Тогда маме и Юми никогда не пришлось бы голодать!
Тэцуо так больше и не перекинулся с ним ни единым словом, но однажды, проходя мимо его лачуги, остановился поболтать с Юми, игравшей у крыльца, и подарил ей бумажного журавлика. Юми потом страшно задирала нос, а Джун решил, что в железной груди Ясимы, несмотря на жуткие слухи, которые о нем ходят, по-прежнему бьется живое сердце.
Когда убили Рин, именно Тэцуо взял на себя заботу о ее слепом отце. Раз в несколько дней он навещал старика, приносил продукты (добытые, увы, не вполне законным путем), слушал горькие жалобы и как мог старался утешить. Какой-то доброхот просветил господина Аоки, что его дочь зарабатывала на хлеб отнюдь не руками; Тэцуо вытащил доброхота из дома и жестоко избил на глазах его жены и детей, пообещав в следующий раз отрезать язык.
Но, несмотря на заботу Ясимы, господин Аоки угасал на глазах, и мало кто сомневался, что к концу года отец с дочкой снова будут вместе. Тем не менее он решил, видно, поторопить события, и Тэцуо, в очередной раз зашедший проведать старика, обнаружил его в луже свернувшейся крови. В иссохшей руке господин Аоки сжимал кухонный нож, которым, без сомнения, и перерезал себе горло от уха до уха. Откуда только силы взялись!
Тэцуо выскочил из лачуги как ошпаренный и принялся колотить во все двери, крича:
– Эй, все сюда! Старик Аоки покончил с собой!
Соседи высыпали на улицу, испуганно галдя, кто-то побежал звать полицейских. Старика увезли в один из битком набитых городских моргов, где не так давно он сам под присмотром инспектора и нескольких чиновников дрожащими пальцами ощупывал изуродованное лицо своей дочери.
Никто не знал, кто взял на себя расходы на кремацию и взял ли вообще; родных у Аоки, скорее всего, не осталось. Старик и его дочь растворились в вечности, как бесчисленное множество других жителей Хиросимы, как большинство жертв любой войны.
Страшная смерть господина Аоки и близко не наделала столько шума, как известие о том, что госпожа Серизава… да-да, вы ее знаете, сколотила конуру на отшибе, чтоб за землю не платить, хитрая какая… пошла по стопам покойной Рин. Госпожа Мацумото в окно видела, как госпожа Серизава вела янки к себе домой, их было трое, подумать только! Вон, кстати, сынок ее, Джун, видите, у водокачки, умывает Юми-тян? Такой хороший, заботливый мальчик, говорят, рисует неплохо, а мамаша…
Шу-шу-шу. Змеиное шипение. Шорох перебираемых костей.
– Госпожа Серизава, слышали? Совсем опустилась, бедная: отдавалась американцам за горстку риса!
– Я слышала, что за деньги, госпожа Мацумото…
– Ах, милая, какая разница! Ведь янки ее мужа убили. Я уж не говорю о том, какой они подняли тарарам! Мой Сетаро всю ночь проплакал.
– Нынче многие идут на такое…
– То девчонки. Но взрослая женщина, мать!
– Говорят, она якшалась с бедняжкой Рин?
– Вот уж верно сказано: с кем поведешься!
О сомнительной славе, постигшей его семью, Джун узнал после того, как Юми спросила:
– Братик, а кто такая шлюха?
У Джуна потемнело в глазах, подкосились ноги, однако «пикадонские приступы» были в этот раз ни при чем.
– Это ужасное слово! – воскликнул он. – Где ты его услышала?
– Мияко и Тигуса сказали, что им нельзя со мной играть, потому что наша мама – шлюха.
Джун сжал кулаки.
– Ну так и не играй с ними! У нас лучшая мама на свете, ясно? А твои Мияко и Тигуса просто дуры.
– А с кем же я тогда буду играть? – надулась Юми.
– Можешь играть со мной.
– Ну нет, ты не уме-ешь!
Потом стало еще хуже. То, что взрослые говорили шепотом или вполголоса, дети кричали во всеуслышанье:
– Серизава! Эй, Серизава, сын шлюхи!
– Серизава, нарисуй мне американца!
– Сколько стоит ночь с вашей мамочкой, Серизава?
– Эй, Юми-тян! Я слыхал, ты мечтаешь продолжить семейное дело, когда вырастешь?
Вслед за насмешками летели камни и комья грязи.
– Братик, почему нас больше никто не любит? – спросила однажды Юми.
«За то, что мама превыше всего ставит жизнь, – подумал он. – За то, что мы с Акико и Юми ей дороже чести». А вслух сказал:
– Они просто дураки. Не обращай внимания.
Он почти перестал выходить из дома, но за молоком для Акико все равно приходилось бегать – у мамы оно так и не появилось.
