"Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ) - Парфенов Михаил Юрьевич

Мэдзу, очевидно, воспринявший это как отмашку, снова стал поднимать Акико, но ствол «кольта» тут же снова нашел его висок.

– I’ll blow your brains fuck out! – выплюнул Соломенные Волосы. – Put the baby down, Murphy. And you, Trout, let the woman go. The party is over [55].

– But, sir… – Великан нехотя разжал пальцы, позволив маме с хрипом втянуть в себя воздух. – I’m not finished with her yet [56]!

– Finish with your hand. Now be a good boy, put on your pants and get out. That is an order [57].

Годзу медленно поднялся с распростертого маминого тела, застегнул брюки. Мэдзу опустил Акико в люльку (малышка тут же опять завопила), повернулся к командиру, собираясь что-то сказать, – и тут же получил по лицу стволом пистолета. Он отпрянул, вскрикнув, из рассеченной губы брызнула кровь.

– Consider it a health spanking, – произнес Соломенные Волосы. – Your Catholic mother will be grateful to me for that. Now get out, both of you [58]!

Мэдзу схватил с пола камеру и вывалился из лачуги, зажимая рукой кровоточащий рот. Годзу поспешил за ним, опасливо поглядывая на разгневанного командира. Соломенные Волосы захлопнул за ними дверь, со скрипом вогнал пистолет в кобуру и повернулся к маме:

– Прошу прощения. Боюсь, мои люди слегка потеряли голову.

– Пожалуйста… – Мама с трудом шевелила распухшими губами. – Мои дети хотят есть. Вы обещали…

Кривая усмешка прорезала лицо лейтенанта:

– Не спеши, бэби-сан. У нас вся ночь впереди. Становись на четвереньки.

Джун обнял Юми и закрыл ей глаза рукой.

Американец ушел на рассвете, оставив на полу скомканную банкноту в пятьдесят йен и брусок шоколада. Только когда за ним закрылась дверь, мама наконец дала волю слезам.

Юми вырвалась из рук брата и зареванной мордашкой уткнулась ей между искусанных грудей. Джун не сдвинулся с места. Юми не понимала, что с мамой сделали, а он понимал. Американцы осквернили ее, как осквернили землю Хиросимы. Он не мог к ней прикоснуться и ненавидел себя за это.

Взгляд его против воли упал между разведенных маминых бедер, на лепестки воспаленной плоти в слипшихся волосах, из которых клейко сочилась белая слякоть. Мама, перехватив его взгляд, поспешно сдвинула ноги, но увиденное уже запечатлелось в мозгу.

Значит, так оно происходит. Таким образом появились на свет и он, и Юми, и крошка Акико, и все-все люди на земле… Значит, нет в мире никакой красоты – лишь нутряная, животная мерзость.

Что-то дрогнуло в лице у мамы. Она поняла.

– Сходишь на рынок за молоком для Акико. – Голос ее звучал глухо, словно в рот набилась земля. Так мог бы говорить призрак-юрэй. – И купи что-нибудь вкусное. А пока… пока у нас есть ш… шок-колад… – Она снова заплакала и крепче прижала к себе Юми.

Джун сидел у стены, глядя, как она подползает к очагу и разводит огонь. Американский шоколад тверд как камень, если не размягчить – останешься без зубов.

Подержав брусок у огня, мама разделила его на три части тем же ножом, которым чуть не отрезала себе грудь утром. Юми сразу накинулась на свою долю и стала грызть, как зверек. Джун сидел, оцепенело глядя на шоколад.

Как он может есть этот коричневый, на дерьмо похожий комок, доставшийся такой ценой?

– Ешь, – сказала мама. – Тебе нужны силы.

Джун помотал головой.

– Ешь, я кому сказала!

Он бросил шоколад на пол и вытер руки о шорты.

От оплеухи зазвенело в ушах. Юми скривила измазанный шоколадом ротик и захныкала.

– Ненавижу! – выкрикнул Джун, давясь слезами. – Это ты их привела, ты! Как ты могла! Папа умер, а ты!

– Папа умер, – эхом отозвалась мама. – А мы живы. Живы!

– Ненавижу тебя! – Он сжал кулаки. – Ненавижу!

Глаза мамы сверкнули:

– Можешь ненавидеть, презирать, можешь не считать матерью, но умереть я тебе не дам! Ты будешь есть этот шоколад, даже если мне придется палкой затолкать его тебе в глотку! – Она залепила ему еще одну пощечину, схватила с пола оплывший комок и попыталась запихнуть ему в рот.

Джун ударил ее по руке:

– Ненавижу! Лучше б ты…

Он зажал рот ладонью, пораженный словами, которые чуть не сорвались с его языка. А потом разревелся. Он рыдал, и рыдала Юми, и верещала Акико в своей колыбельке, и мама, онемев на мгновение от этих невысказанных слов, уронила шоколад и тоже завыла, заскулила, тоненько, как обиженный ребенок, как побитый щенок, запрокинув голову к потолку и зажав руки между коленей.

Джун схватил ее в объятия и, забыв про отвращение, стал целовать соленое от слез, оскверненное поцелуями американцев лицо, шепча:

– Мамочка, прости, прости! Я съем, все до крошечки съем и на рынок пойду, прости меня, мамочка!

Схватил бесформенный комок с пола и запихнул в рот.

«Секретное оружие Гитлера» отдавало на вкус прелой картошкой.

Пятьдесят йен – это жить две недели. Это молоко для Акико, лапша и рисовые колобки, которые так любит Юми. Это приятная наполненность в животе и тошнотворная, сосущая пустота в груди.

Он сидел над рекой с карандашом и бумагой в руках, скрестив ноги и положив рядом пенал. Он хотел нарисовать… да что угодно. Погрузиться в фантазию, чтобы не стояла перед глазами мама, голая, распятая, раскрытая, стонущая под тяжестью мужских тел, мокрая от пота, исходящая между ног белой слякотью. Чтобы не звучали в голове страшные слова, чуть не сорвавшиеся с его языка.

Не нарисовать ли ад, как Ёсихидэ? И чтоб там настоящие о́ни-черти своими шипастыми палицами-канабо дробили кости американцам?

Но он не мог. Даже в отблесках адского пламени, даже в мускулистых фигурах чертей должна быть какая-то красота; а красоты в мире не существует, теперь он это знал точно.

Он долго еще сидел, слушая тишину и глядя, как солнце рябит в воде. Глаза у него были совершенно пустые. Потом он порвал листок в клочья и спокойно смотрел, как они снежными хлопьями осыпаются в воду и Ота несет их прочь.

Раз нет в мире красоты, то и в рисунках нет никакого смысла. Все обман, такой же, как великая непобедимая Япония, как то, что Император ведет свой род от богини Аматэрасу, как все, что в школе рассказывали. Иллюзия, чтобы дурить голову простакам, набор бестолковых мазков и линий, напрасная трата времени и бумаги, которой можно было бы, например, вытереть задницу или взять жирный пирожок.

Он аккуратно вернул карандаш к остальным и захлопнул крышку пенала, того самого пенала, за который так отчаянно цеплялся в огненном аду меньше года назад. Взвесил в руке, зло усмехнулся и с размаху запулил его в реку.

ПЛЮХ! Только круги по воде пошли.

6. Атомный Демон

Тело отца Рин, старика Аоки, обнаружил Тэцуо Ясима, сын военного летчика, бывший кадет, круглый отличник и чемпион префектуры по йайдо и кэндо, а ныне – уличный бандит, печально известный всей Хиросиме. Вместе со своими дружками, братьями Кентой и Горо Харада, он наводил ужас на уличных лоточников, спекулянтов и своих соперников в преступном ремесле.

Отца Тэцуо сбили над заливом. От его дома осталась только опорная стена. От матери и сестры – черные тени на ней. Меньше чем за год мальчик из хорошей семьи превратился в отъявленного разбойника. Поговаривали, что даже якудза, под которыми бегают все малолетние преступники, бродяжки и попрошайки, не рискуют взять Тэцуо в оборот. Ясима брал что хотел и ни с кем не делился. И уже мало кто помнил, что год назад юный головорез опубликовал в литературном разделе «Тюгоку» рассказ «Патриот», прогремевший на всю страну, а было тогда Тэцуо всего-то пятнадцать лет.

А вот Джун помнил об этом, потому что учитель Такамура однажды пригласил Тэцуо в школу – прочесть свой рассказ младшеклассникам. Тэцуо явился – высокий, стройный, воплощенный идеал кодекса Бусидо в каждом движении, каждом жесте. Девчонки, глядя на него, от восторга пищали, а мальчишки смотрели как на божество. Он декламировал рассказ по памяти, и Джун, вместе с папой зачитавший «Патриота» до дыр, мог поклясться, что Тэцуо не ошибся ни в одной строчке. И как он декламировал! Голос его то струился ручьем, то гремел горным водопадом; слушая, как капитан Фудзивара и его возлюбленная Сатоми совершают сэппуку во славу Императора, самые отпетые хулиганы плакали не таясь. Даже у старого учителя на глазах блестели слезы.