"Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ) - Парфенов Михаил Юрьевич

Город пришел в себя на удивление быстро. Еще не успели догореть руины, а наспех сколоченные спасательные бригады уже карабкались по завалам, извлекая тех, кому еще можно было помочь. Врачи в битком набитых больницах метались, как про́клятые, в море обожженной, кровоточащей, гноящейся плоти, бинтуя, смазывая, зашивая. Тем временем на мосту Айой солдаты привязали к покосившимся перилам американского летчика, совсем мальчишку, чей самолет был сбит за несколько дней до взрыва, повесили на шею табличку «Бей его!», и все, кто проходил по мосту, били стонущего юношу кулаками, ногами, камнями, палками и чем под руку подвернется. Семья Серизава в тот день как раз переходила мост, направляясь в больницу, и Джун снял с ноги деревянный сандалик, чтобы тоже угостить пленника, но не смог разглядеть врага в распухшем, окровавленном лице над табличкой, в глазах, полных боли, ужаса и отчаяния. Жалкое, дрожащее существо, прикрученное к перилам, ничего не понимающее и беспомощное, показалось ему слишком похожим на него самого.

Он бросил сандалик в реку, словно тот был испачкан, и до самой больницы хромал в одном.

А еще через пару дней ток побежал по вновь натянутым проводам, и по расчищенным рельсам как ни в чем не бывало загрохотал папин трамвай, почерневший и оплавленный, не хватало только самого папы. Солдаты, вооруженные баграми, вытащили из салона его обугленное тело вместе с телами Эйко и пассажиров, отволокли на железную решетку, установленную над глубокой ямой, и там, прочитав молитву, сожгли уже окончательно, а прах зарыли в братской могиле, ни горсточки не отдав родным.

Джун думал, что папа, так любивший спиртное, горел, наверное, ярче всех и звонче всех потрескивал, подбадривая товарищей по костру. И, в клубах дыма возносясь на небо под руку с Эйко (сбылась его детская мечта о полете!), наверняка пел свою любимую песню:

3. Киты улетают к звездам

– Бра-атик! – Юми выбежала на крыльцо, прижимая к груди пенал с набором для рисования и листок бумаги. – Я нашла!

Джун мотнул головой, отгоняя воспоминания. Сказал строго:

– Спасибо, Юми-тян. А теперь ни звука, ладно?

Сестренка энергично тряхнула челкой и присела на крыльцо, поджав под себя ноги.

Джун забрал у нее пенал и бумагу. Черная копоть въелась в железную крышку и не сходила, сколько бы он ни скоблил ее речным песком. Он открыл пенал, выбрал карандаш. Замер, покусывая ластик. Взгляд его стал отсутствующим. Он сидел неподвижно, вбирая в себя блеск звезд, еле слышный шепот реки, лунную дорожку, что серебряной рябью дрожала на водной глади…

Затем его пальцы пришли в движение. Линия, другая – и вот на белом листе проступили очертания кита, плывущего по реке мимо рядов лачуг. Несколько штрихов – и разбежались волны, поднятые огромной тушей. Карандаш мелькал все быстрее, замирал на мгновение и вновь принимался сновать по бумаге. Линии то разбегались в стороны, то соединялись. Карандаши сменяли друг друга, с клацаньем ложились на дно пенала и появлялись вновь. Синий, серый, желтый, черный, серый, черный, синий, желтый.

Юми смотрела, приоткрыв рот. В такие моменты брат казался ей настоящим волшебником. Или даже богом, способным творить миры.

Джун внес последние штрихи и предъявил рисунок сестренке. Кит вышел на загляденье: длинная морда, огромные плавники, большой улыбчивый рот с пышным усом, волнистые борозды вдоль нижней челюсти и могучий хвост, которым он вспенивал воду. Сверкающий фонтан бил в небо, разлетаясь брызгами среди звезд, потоки воды скатывались с маслянисто-черных крутых боков. В маленьких глазках читалось недоумение: как это меня сюда занесло?

– Я б его съела, – хищно облизнулась Юми.

– Как тебе не стыдно, Юми! Ведь это не простой кит. Он… он… – Джун задумался. – Он приплыл, чтобы забрать душу Рин и отнести к звездам.

– Как это?

– Видишь, какие у него плавники? Как только Рин сядет ему на спину, он взмахнет ими, будто крыльями, и поднимется высоко-высоко, выше облаков.

– Врешь ты все! Киты не летают! – заявила Юми. Но на всякий случай запрокинула голову и уставилась в усеянное звездами небо.

– Еще как летают, но только когда люди не смотрят. Иначе они примут их за вражеские самолеты и станут сбивать из пушек, – объяснил Джун. – А киты не хотят никому зла. Они просто выполняют свое предназначение.

– А папу они тоже забрали к звездам?

– И папу, и Эйко, и всех остальных.

– А живых они могут взять?

– Нет. Только мертвых.

– Тогда я хочу умереть, чтобы полетать на ките. С папой!

– Не говори глупостей, Юми-тян. – Джун покрепче прижал сестренку к себе. – Ты нужна нам здесь.

Они немного посидели на крылечке, любуясь мерцанием звезд и вдыхая полной грудью сладковатый запах речной воды. Джун то и дело поглядывал в ту сторону, куда ушла мама, прислушивался к каждому шороху, надеясь услышать ее шаги, боясь услышать ее крик.

Тот, кто зарубил Рин, мог бродить в темноте, выискивая новую жертву.

А вдруг он прямо сейчас подкрадывается к ним?

– Братик, – сонно пробормотала Юми, – почему ты дрожишь?

– Х-холодно, – проговорил он, стуча зубами. Его действительно знобило, но отнюдь не из-за ночной прохлады. – Пойдем спать?

– Я хочу к мамочке.

– Мамочка вернется утром. Откроешь глаза, а она уже тут. С арбузиком.

– Не хочу арбузик… – запротестовала сестренка, сжимая в кулачке рисунок. – Хочу мамочку.

Джун поднялся на ноги, потянулся, раскинув руки, зевнул. Вдруг закружилась голова, в глазах зарябило, и ему пришлось схватиться за дверной косяк, чтобы не упасть. Тело-то как ломит, будто мешки разгружал! С того страшного дня он часто ощущал себя фарфоровой статуэткой, которую уронили с полки и склеили кое-как. Приступы слабости и ломоты в костях, которые он про себя назвал пикадонскими, накатывали внезапно и столь же быстро проходили. Возможно, причиной их был голод, но Джун все больше укреплялся в пугающей мысли: что-то в его теле необратимо сломалось.

– Понеси меня! – Юми протянула ручонки. Джун грустно отметил, какие они стали тоненькие. Он со вздохом опустился на одно колено, позволяя сестренке забраться к себе на спину. Она уцепилась за его шею, легонькая, как тряпичная кукла, и все равно слишком тяжелая для него. Прежде чем унести ее в дом, Джун бросил последний взгляд в неподвижную тьму.

– Папа, – прошептал он чуть слышно, как только и следует говорить с мертвыми, – пригляди за мамой, хорошо?

Темнота молчала.

Он вошел в лачугу, тихонько затворив за собой дверь, опустил Юми на набитый листьями мешок, служивший им постелью. Постоял немного, дожидаясь, когда стихнет гул в ушах и перестанут мелькать перед глазами черные мухи. Потом заглянул в люльку Акико: не проснулась ли? Нет, лежит себе смирно, приоткрыв ротик и тихо посапывая, – похоже, плач отнял у нее все силы. Даже в полумраке видны были пятна сыпи, усеявшие ее щечки и лобик.

Внезапно Джун испытал прилив ядовитой злобы. Это из-за нее мама сейчас рискует жизнью! Лучше бы ей вообще не родиться! Но почти сразу это чувство сменилось острой бессильной жалостью, от которой защипало глаза и сердце сжалось, будто уколотое булавкой. Захотелось взять сестренку, теплый беззащитный комочек, на руки, прижать к себе крепко-крепко…

Он уже потянулся к ней, но вовремя опомнился. Если она проснется, голод снова будет мучить ее. А она будет мучить их с Юми.

Юми уже спала, свернувшись клубочком и засунув палец в рот. В другой руке она сжимала рисунок. Джун осторожно вытащил его из сестренкиных пальцев и пришпилил к стене. Задув свечу, улегся к Юми и вместе с ней закутался в одеяло. Она вздохнула во сне, дернула пяткой. Так они и лежали в темноте, прижавшись друг к дружке.