"Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ) - Парфенов Михаил Юрьевич
Внезапно его окружила толпа изувеченных. Безобразные лица, безгубые, безглазые, с ото- рванными челюстями завертелись вокруг в ужасающем хороводе; обгоревшие руки хватали за волосы, за одежду, но удержать не могли – не было силы в обожженных мышцах. Потом другая рука, чистая, белая, изящная, как водяная лилия, поймала его за локоть и вытащила из этого кошмара; в иной момент Джуну бы захотелось нарисовать ее. Обернувшись, он увидел девушку, белокожую, в белом кимоно, расшитом серебряным узором. Будто сама Юки-онна, повелительница зимней стужи, явилась охладить адское пекло. Увлекая мальчика за собой, она кричала:
– Дедушка, мой бедный дедушка! О, помоги мне, прошу!
Он покорно засеменил следом, спотыкаясь и прижимая пенал к груди, не понимая, чего на самом деле хочет от него это дивное видение. Разве может у Юки-онны быть дедушка?
– Пить… Пи-ить… – гудели со всех сторон хриплые голоса, им вторили стоны и завывания. Впереди из облака дыма выплыл колодец: обгоревшие фигуры, отталкивая друг друга, карабкались на разрушенные стенки и вниз головой соскальзывали в прохладную мглистую глубину, чтобы напиться в последний раз.
Если бы Юки-онна не держала его, Джун, возможно, последовал бы их примеру.
– Дедушка совсем у меня старенький, а ты молодой, крепкий! – истерично смеялась она, прокладывая путь через завалы и держа свободную руку на отлете. – Ты сдвинешь эту проклятую балку! Мидори мертва, такой ужас, и Дайкичи тоже, и папа с мамой, только я осталась, а одной мне не справиться, как здорово, что я тебя нашла, мы вдвоем ее сдвинем, надо только поднажать…
Едва увидев дедушку, Джун понял, что тут не справятся и несколько дюжих мужчин. Толстенный деревянный брус придавил старику ребра, из проломленной груди вырывалось тоненькое сипение, как из чайника на плите. Седые волосы на виске слиплись от крови, кровь пузырилась на дрожащих губах. Пламя подбиралось к несчастному по обломкам, искры кружились в дыму, и старик, подвывая, отгонял их, точно мух, вялыми взмахами сухонькой ладони. Над ним угрожающе нависла уцелевшая кровля, по скосу которой катились огненные язычки.
– Чего стоишь! – зашипела Юки-онна, ухватившись за балку обеими руками. Нежное личико исказилось от натуги, жилы вздулись на шее канатами. Она тянула и толкала с надрывным стоном, но балка, естественно, не сдвинулась ни на дюйм – лишь зашаталась и начала со скрипом крениться кровля. Не обращая на это внимания, Джун тоже тянул свободной рукой: надо было что-то делать, чтобы его скорей отпустили к маме, к Юми, к отцу…
Старик начал поскуливать: пламя уже лизало ему пятки.
– Что ты творишь, бездельник! – всполошилась Юки-онна и попыталась отнять у Джуна пенал. – Тебе нужны обе руки!
Джун не мог объяснить ей, что, будь у него даже десять свободных рук, он не сумел бы поднять брус, что ей нужно поискать кого-то другого, что пенал – последний осколок прежнего, нормального мира и потому дороже жизни. Он просто вцепился в него обеими руками и завизжал в прекрасное лицо Юки-онны. Она отвесила ему оплеуху, но он визжал, визжал, и тогда девушка в бешенстве оттолкнула его. Это спасло мальчику жизнь: в ту же секунду кровля обрушилась, взметнув рой искр, и погребла под собою деда и внучку. Бедная Юки-онна успела лишь звонко вскрикнуть.
Джун зарыдал, громко, как маленький, скривив рот и размазывая слезы по чумазому лицу. Потрясенный, почти ослепший, он полез через кучу обломков. Торчащие доски впивались в тело, резали голые коленки, но он продолжал карабкаться.
Молния двухвостой плеткой полоснула кровавый сумрак, оглушительный треск рванул по ушам.
Джун понимал только, что должен добраться до убежища, но где оно, в какой стороне? Смрад горелой плоти душил его. Трупы скорчились повсюду, почернелые до неузнаваемости, приходилось лезть по ним. Под ногами трещали кости, сандалии проваливались во вздутые животы, мягкие, как перезрелые тыквы, полные склизкой упругой мякоти; мертвецы отвечали досадливым шипением, изрыгая, словно проклятия, зловонный воздух из разинутых ртов.
Тяжелая капля шлепнулась на лоб. За ней еще одна и еще… Джун стер их рукой и с ужасом обнаружил, что пальцы почернели. Подушечки и кожу на лбу жгло, будто их смочили уксусом.
Он заполз под большой, еще горячий кровельный лист, и тут кровавая тьма над городом прорвалась черным ливнем. Маслянистые струи хлестали макушки и плечи обезумевших от боли и жажды людей, и те, задрав головы, жадно ловили ртами жирную зловонную жижу, пока она не начинала пузырями выдуваться из носа. Эти несчастные были обречены: сама смерть сошла на землю в черном дожде. Черные ручьи бежали среди развалин, мешаясь с пеплом, и вскоре черная слякоть затопила руины. Нестерпимый жар сменился жестокой стынью. Огонь шипел и корчился, прибитый к земле, и там, где он угасал, к черному дыму примешивались белесые струйки пара.
Джун осмелился вылезть, только когда барабанный стук капель над головой окончательно стих. Подняв голову, он не поверил своим глазам. Над руинами разноцветным дымчатым шлейфом висела радуга. Неумолимо, кощунственно прекрасная, она струилась сквозь тьму, и те, у кого остались глаза, ошалевшие, ободранные, опаленные, с кровавыми дорожками на щеках, со слюной, повисшей на подбородках, смотрели на нее. Некоторые даже растянули в улыбках разбитые рты, словно дети, заблудившиеся в пещере и узревшие впереди слабый лучик дневного света.
Но снова ударил горячий насмешливый ветер и закружил клубы дыма в дьявольском танце, и повалил жалкие фигурки с ног. Он раздул тлеющие искры, и затухшие было пожары вспыхнули с новой силой. Черные тучи над Отой проросли ревущими хоботами смерчей; река вспенилась водоворотами, увлекая в пучину несчастных, которые искали спасения в ее водах. Уцелевшие деревья выворачивали из земли корни и со скрипом валились наземь, столбы падали, обрывая провода…
Джуна кружило и швыряло из стороны в сторону. Размахивая руками, он рвался сквозь воющий мрак и хрипел, хрипел, потому что кричать уже не мог:
– Ма-ама-а… Юми-и… Ма-ама-а …
– Джун! – криком отозвалась темнота.
Горбатая всклокоченная фигура возникла перед ним и сгребла в объятия. Он заверещал, забился в руках этого нового призрака и не сразу узнал надтреснутый родной голос:
– Джун, это же я! Пойдем, пойдем скорее в убежище!
А горб за плечами радостно запищал:
– Бра-а-атик!
Джун навсегда запомнил ватную тишину во второй половине того страшного дня, когда стоны и плач наконец стихли и живые, собравшиеся в бамбуковой роще в парке Сюккэйэн, лежали рядом с мертвыми, оцепенело уставясь в небо, принесшее такой ужас, сами едва отличимые от мертвецов. Он не мог забыть, как утренняя заря, пробившаяся сквозь дым пожарищ, расплывалась в реке багрянцем и раздутые трупы плыли будто в потоках собственной крови; как разгоралось небо и догорали черные перекрученные остовы деревьев. Развалины тянулись до самого горизонта; тут и там торчали покосившиеся телеграфные столбы; трупы забили бассейны, колодцы и водостоки, валялись вдоль дорог скрюченными головешками, источая удушливое зловоние. И мухи, миллионы жирных, звенящих мух и комаров тучами роились над телами живых и мертвых. Джун видел людей, у которых в зияющих язвах, в глазницах, сочащихся липкой слизью, уже копошились белые опарыши, похожие на рисовые зерна; несчастные слишком ослабели, чтобы отогнать мух. То была картина, достойная кисти великого Ёсихидэ.
Дом Серизава превратился в груду золы, но они втроем остались живы… Вчетвером, считая Акико, которая тогда только зрела у мамы в животе, как пшеничное зернышко. Многие беременные женщины в первые дни после бомбежки потеряли детей, но аист и черепашка были милостивы к Акико. Может, потому, что в момент удара мама с Юми сидели в убежище?
Они пережили и страшное наводнение в сентябре, погрузившее под воду растерзанный город и повергшее уцелевших в новую бездну отчаяния. Джуна к тому времени жестоко знобило, рвало и поносило, десны кровоточили и волосы лезли целыми прядями, но и эта хворь, унесшая тысячи жизней, его пощадила. И силы вернулись, и волосы отросли.
