"Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ) - Парфенов Михаил Юрьевич

Джун еще раз взглянул на портрет, рассеянно покусывая ластик. Подарить рисунок Эйко или оставить себе? А вдруг она станет смеяться – не обычным своим смехом, звонким, как колокольчик, а злым, обидным? «Дурак! – скажет она. – Ты что, влюбился в меня? Совсем малыш, а туда же!»

Кто там за твоей спиной?

Тень самолета легла на мост Айой, похожий сверху на букву «Т» и потому изначально намеченный мишенью. Тиббитс мрачно подумал, что с его фамилией это чертовски символично.

Он в сотый раз сверился с приборами и скомандовал:

– Пуск!

…А Юми станет прыгать, как обезьянка, и верещать: «Братик влюбился! Влюби-и-ился!»

– Есть пуск! – Фереби нажал на кнопку. Серебряное брюхо «Энолы Гэй» раскрылось, выпуская «Малыша» в ничего не подозревающий мир.

Так ничего и не решив, Джун сложил на место карандаши, захлопнул пенал. Клац!

ВСПЫШКА.

В первый момент ему показалось, что солнце засияло ярче, словно где-то в небесах до упора рванули рубильник. Нет, это тысяча солнц разом вспыхнула над Хиросимой! В белом сиянии мир сделался черно-белым и каждый предмет отрастил длинную черную тень. На мгновение все звуки умерли, а потом тишина лопнула с оглушительным треском и грохотом. Милое личико Эйко-сан, которое Джун так старательно воссоздавал на бумаге, во мгновение ока рассеялось пеплом, и в тот же миг на соседней улице в салоне трамвая, как свечка, вспыхнула и сгорела настоящая Эйко, не успев даже закричать, а с нею сгорели отец Джуна и полсотни пассажиров. Неведомая сила подхватила мальчика и швырнула оземь, чуть не вышибив дух. Он уже не видел, как окна домов выплюнули тучи осколков, а сами дома разлетелись, будто карточные домики, сметенные раскаленным ураганом; как вдалеке гармошкой сложилось здание Замка Карпов и этаж за этажом обрушилось в реку; как птицы с горящими крыльями сыпались с неба и трепыхались в золе. Стекла и щепки разлетелись шрапнелью, изрешетив на своем пути все живое и неживое; даже в бетонных стенах глубоко засели осколки. У тех, кто смотрел на небо, глаза вскипели в глазницах, точно желтки на сковороде, и ручьями стекли по щекам. Те, кому повезло больше, попросту испарились, не успев ничего осознать и оставив по себе лишь черные тени на стенах и тротуарах.

Город стонал в агонии.

«Энола» заложила крутой вираж, уносясь прочь от гнева разбуженного «Малыша», и все же две взрывные волны одна за другой настигли ее. Самолет затрясло, словно игрушку в руках ребенка, наполнив сердца членов экипажа ужасом, но крылья и фюзеляж выдержали. Капитан Боб Льюис схватил Тиббитса за плечо:

– Ты только погляди на это! Ты погляди!

Но Тиббитс видел уже и сам. Чудовищный столб вырастал над городом, расползаясь поверху призрачно-белыми клубами, а от его подножия катились волны черной мглы, и там, в этой клубящейся преисподней, обращались в пепел дома и люди, там плавился гранит и истекали слезами камни, и лежал у бетонной стены Джун Серизава, стискивая пенал в кулаке, а под ним корчилась и гудела земля.

– Это души япошек летят на небо! – крикнул кто-то из пилотов, указав рукой на страшную тучу. И захохотал истеричным, визгливым смехом, в котором ужас мешался с восторгом, смехом юнца, сунувшего шутиху в муравейник и чуть не подпалившего собственные штаны. Остальные ошалело смотрели друг на друга. Они не будут терзаться угрызениями совести ни тогда, ни потом, ни разу не усомнятся, что поступили верно… Но в тот момент, когда город внизу окончательно превратился в море дыма, огня и пепла, в глазах у каждого застыл немой вопрос: «Боже, что мы натворили?!» Почти сразу же Боб Льюис запишет эти слова в бортовом журнале.

Дрожащий рокот, как от обвала в горах, нарастал, превращаясь в рев, словно в недрах пробудилось огромное чудовище и ворочалось, расправляя плечи. Ветер с воем врывался в дома, в клочья разнося тонкие стены и вышибая окна, опрокидывал печи, разливая вокруг море огня. Раздвижные перегородки-седзе – дерево и бумага! – вспыхивали, как порох. Объятые пламенем люди с воплями вылетали на улицу, где раскаленные вихри тут же подхватывали их, срывая одежду, и кружили нагие корчащиеся тела, точно сухие листья. Те, кого взрыв застал у реки, плюхались в воду, чтобы сразу пойти ко дну, увлекая за собой гирлянды отслоившейся кожи и клочья одежды.

Далеко-далеко наверху Пол Тиббитс взял микрофон. Рука его слегка дрожала, однако голос был спокоен и тверд.

– Ребята, – провозгласил он, – мы совершили первую в истории атомную бомбардировку!

Джун открыл глаза в аду. В тот момент он не сомневался, что солнце на самом деле взорвалось и тьма никогда уже не рассеется.

В клубах дыма, окутавшего небо до самого горизонта, наползали друг на друга крыши, крыши, крыши; дома под ними обратились в щепки. Что не обрушилось сразу, сейчас пылало, и огонь набирал силу. Среди горящих обломков с воем и стонами бродили, ковыляли и ползали полуголые оборванные привидения, ощупывая протянутыми руками кровавую мглу. У многих вытекли глаза, черепа, облепленные клочьями волос, слепо вращались на тонких шеях. Лица и руки других ощетинились щепками и битым стеклом. Из-под кусков черепицы выползали все новые и новые фигуры, а вдогонку им неслись отчаянные вопли и мольбы о спасении тех, кто застрял в завалах. Залитые кровью люди с безумными глазами метались вокруг, умоляя помочь их родным, но израненным, обожженным существам не было дела ни до чего, кроме собственных мук. Многих рвало прямо на ходу. Женщины, похожие на живые трупы, прижимали к груди дымящиеся комки, в которых едва можно было узнать детей.

Один из призраков, увешанный лентами собственной кожи, упал рядом с Джуном, треснувшись лбом о кусок бетона, и остался лежать неподвижно. Череп лопнул, как арбуз, брошенный с высоты, толчками поползли склизкие комья мозгов. С криком Джун стал отползать, по-прежнему сжимая в руке пенал, и тут другой призрак, вылезший из обломков, поймал его за лодыжку до мяса сожженной рукой. Лицо его было комом пузыристой плоти с дырами вместо глаз и черным провалом рта.

– Пи-ить… – надсадно сипел провал. – Пи-ить…

Обезумев от ужаса, Джун лягнул чудовищную образину другой ногой. Рука человека-призрака соскользнула, окольцевав лодыжку мальчика клочьями налипшей кожи. Он с трудом поднялся и заковылял прочь, размахивая пеналом, чтобы отогнать бродячие полутрупы. Голова трещала, в ушах звенело, глаза слезились, горло будто полировали наждаком, и зверски хотелось пить. Несколько раз он спотыкался и падал, но снова вставал и шел, шел дальше. Он должен добраться до убежища, должен узнать, что с мамой и Юми. Они не могут быть среди этих чудищ!

В вихре искр, захлебываясь ржанием, проскакал конь с огненной гривой: глаза-бельма дико вращаются, оскаленные зубы кусают дымную мглу, копыта звонко дробят бетонное крошево, месят корчащиеся тела… Он скрылся в волнах дыма, а налетевший ветер растрепал Джуну волосы. Тут и там из-под развалин с треском, похожим на щелчки кастаньет, выстреливали язычки пламени; ветер лохматил их, разметывая искры, и там, куда они падали, занимались новые пожары. Деревья стояли в огне, пламя жидким золотом растекалось по почерневшим ветвям.

– Слава нашему Императору! – орал тощий мужчина в рваном кителе, разгоняя руками дым. Глаза на черном от копоти лице сверкали диким, злобным восторгом. – Слава! – И заходился лающим хохотом.

– Ханако! Ханако! – Полуголая женщина с оплывшей, будто у призрака Оивы [29], половиной лица металась среди огней, размахивая руками-крыльями в перьях сгоревших рукавов. Узор кимоно отпечатался на ее спине и маленьких грудях словно татуировка, в клочьях волос шипели искры. – Ханако, отзовись!

Прямо перед Джуном возник поваленный телеграфный столб. Оборванные провода корчились в осколках гранита, как щупальца, плюясь фонтанчиками искр. Мальчик отшатнулся и чуть не рухнул в раскаленную чугунную ванну, торчащую из обломков. Два нагих обожженных тела скорчились в булькающей воде, сжимая друг друга в объятиях.